КЛАДБИЩЕ ПАРОВОЗОВ
Не в честь любимой строю мавзолей,
Когда закат торжественен
и розов, -
мне всех кладбищ
печальней и милей
забытое кладбище паровозов.
Железные листы дрожат едва –
их точит ржа
и ветер зыблет шалый,
и поросла зеленая трава,
где прежде сердце пламенем дышало.
Тебя запомнят –
ты писал и жил,
но жизнь железа и огня забылась.
Благодари,
что в этой меди жил
Крутая кровь
гремела
и дымилась.
Неистово ликуя и свища,
окутываясь паром светло-серым,
они летели,
эти «С»
и «Щ»,
к незабываемым дебаркадерам.
В них золотые бились пламена,
но сердце стало.
Подойди, прохожий!
Такой погост
Людских погостов строже,
благослови
стальные имена.
1923
ВИНО
Г. В. Шелейховскому
Я знаю,
трудная отрада,
не легкомысленный покой,
густые грозди винограда
давить упорною рукой.
Вино молчит.
А годы лягут
в угрюмом погребе, как дым,
пока сироп горячих ягод
не вспыхнет
жаром золотым.
Виноторговцы — те болтливы,
от них кружится голова.
Но я, писатель терпеливый,
храню, как музыку, слова.
Я научился их звучанье
копить в подвале и беречь.
Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.
1926
ЗЕЛЕНЫЕ
Кралась орда деревень и сел –
ружьями ветхими хваткая.
На понизовье
картофель цвел,
губерния
пахла патокой.
Как ярославцы по лавам шли,
что на охоту гончие:
«Знаш,
понимаш,
берданкой пли!» -
и останавливался вагончик.
И вологодские выли всласть,
Дыбя льняные бороды:
«Цайку испить,
комиссар, слась,
овецья твоя морда».
И вятичи покидали дом
Тоже с винтом,
Не иначе.
Вячкие –
хвячкие,
одного
сёмеро их
не боятча.
Комиссар стоял
и ждал конца.
Недолго сермяжники
целятся:
«Овця,
овця,
хочешь хлибця?» -
а овця
и не шевелиця.
Но лишь трехдюймовки по деревням
градом прошлись под вечер, -
кулачье войско
четыре дня
крестилось в поповой сече.
А от Чека,
цинги
и ран
без всякого изьяна
их командир бежал
в Тегеран
целовать
глаза персиянок.
А у них глаза –
стой, стынь!
А у них глаза –
выколи глаза!
Суслик свистит –
соловей пустынь.
Звезды,
как дыни,
легли в базар.
Много дорог
в Хамадан,
в Мешхед
(от них ни тепло,
ни холодно),
только одной дороги нет
прямо на север - в Вологду.
В Вологде
жаром бушуют печи
и самоваров горячий шум,
в Вологде
милые,
теплые плечи
сладко укутать
в пушной шушун.
А здесь любовь –
не поймешь ни аза.
здесь губы –
чужие розаны.
Горек миндаль,
и скучен базар,
и жить начинать –
поздно!
1926
В ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ПО НОЧАМ…
В двенадцать часов по ночам
монарх переходит границу,
и, полные
тучи влача,
по вереску
ветер стремится.
Навстречу ночным поездам
текут эшелоны валькирий.
Спешит император в Потсдам
и свечи
на главной квартире.
Проснулся баварский король,
саксонский проснулся
и принцы.
Война и реванш –
их пароль,
и нападенье –
их принцип.
И Бисмарк из гроба встает,
и старому Мольтке не спится,
и пальцы,
желтее, чем мед,
листают тетрадь диспозиций.
Ландштурм по могилам окрест
встает
в эту пору глухую,
целует оплывших невест,
детей поседевших целует.
На теплой соломе дворов
в беззвездное время такое
ласкает храпящих коров
и веялки
темной рукою.
Тугими звонками поют
протезов охрипшие струны,
и всюду солдаты встают -
от Ипра –
до Камеруна.
Скользит во дворец их отряд,
и принцы остолбенели,
и бюргер с подругой не спят –
им тесно
и душно в постели.
И прерван
военный совет,
и свечи оплыли…
Тогда-то
косматой Аллеей Побед
Мотор пролетает
крылатый.
Песок за мотором влача,
над вереском ветер струится.
В двенадцать
часов
по ночам
монарх
переходит
границу.
Ноябрь 1928
УКРАЙНА ГЛУХО ВОЛНОВАЛАСЬ
Как быстро время протекло -
уже январь не за горами.
Начальник станции в стекло
глядит сквозь тощие герани.
Каких-то паровозов дым,
каких-то эшелонов волок, -
и на площадках голубых
оглобли задраны двуколок.
На кукурузе снег повис,
и в инее лесные дачи.
Неведомый кавалерист
по шпалам
на восток проскачет.
Летят теплушки кверху дном,
мосточки головы срывают,
Солдат в буфете ледяном
от черной оспы умирает.
Он мертвой матери сказал,
что вылечить его не поздно.
Луна в нетопленный вокзал
плывет торжественно
и грозно.
Слепец частушки говорит,
и «яблочком» рокочет лира.
Начальник станции зарыт
перед крыльцом своей квартиры.
Глядят по-прежнему в стекло
сквозь кисею
его герани...
Как быстро время протекло, -
уже февраль не за горами!
«К Киеву приближались части Красной Армии».
1928-1930
ЛИСТЬЯ НАД МОСКВОЙ
Лист сентябрьский кружится,
с кленов отрываясь,
над лазурной лужицей
на путях трамвая.
Вьется, вьется рябеньким
высоко и низко
над фасадом с пряником
в духе модернистском.
Обречен заранее
прикоснуться к пыли,
он летит над зданием
в конструктивном стиле.
На чернильном фраке он
лорда из фанеры
вдруг отмечен факелом
в праздник пионера.
В полдень золотистыми,
к ночи голубыми
Кремль осыпан листьями
в сероватом дыме.
Листья рдеют, реючи,
над вагонным взвизгом,
Александр Сергеевич
красными обрызган.
Легкие да звонкие,
и куда их гонит?
Кинутся вдогонку
и
просятся в ладони.
Смелые без пропуска
будто сыплет звезды
винт,
черпнувший лопастью,
самый свежий воздух.
1932
***
В сугробы уперлись трамваи.
Всё снег –
не выйти со двора.
Недавно встали –
тьма какая,
гляди,
ложиться спать пора.
Но, добрый друг неравнодушный,
ты всё напоминаешь мне
об искорке звезды воздушной,
сверкающей у нас в окне.
1936
МОСКВА ДЕРЕВЯННАЯ
Узкие, лёгкие санки.
Ты хороша, как зима.
Глянешь -
от гордой осанки
многие сходят с ума!
Отрок боярский не волен
в чувствах своих и словах.
Розовый цвет колоколен.
Розовый снег на крестах.
Видишь,
какое раздолье.
Что ж ты молчишь,
отчего?
Что ж в рукавички собольи
душу не примешь его?
Он по Москве деревянной
бродит,
рассудка лишён.
Кровельки - снег мой румяный,
снег
да малиновый звон.
1948
ОБРАТНАЯ СТОРОНА ПЛАСТИНКИ
Игле, как кляче молотящей,
ходить по кругу всё трудней,
но льется голос,
уводящий
в мелодию грядущих дней.
Старик не слушает,
а плачет,
на стол склонившись головой, -
в пустом стакане тройка скачет
с актеркой
в шапочке глухой.
Дорога,
столбики расставя,
бежит, никем не занята,
но муфточка из горностая
мешает целовать в уста.
1956
ОСЕНЬ
И тучи,
и пасмурно снова,
и ливни шумят и секут.
Спасибо за теплое слово,
за несколько ясных секунд.
За то,
что на миг улыбнулась
вся в солнце акация мне,
что ветками вдруг потянулась
к открывшейся голубизне.
Спасибо за аистов стаю
в мгновенном луче между туч.
Спасибо за всё,
что я знаю,
За всё,
что поведал мне луч.
За всё,
что лишь миг продолжалось,
но мысль увлекло на года.
За всё,
что навеки осталось,
Хотя и ушло навсегда.
1966
НАКАНУНЕ
(21 июня 1941 года)
Начинается день предвоенный
с громыханья приморских платформ.
Дождик в пальмах шумит
и мгновенно
затихает,
а на море шторм.
Мутно море,
в нем накипи вдоволь.
Налетает
каскад на каскад,
миноносец идет в Севастополь.
Завтра
бомбы в него полетят.
Завтра, завтра,
на раннем рассвете
первый бой загремит,
и опять
первый врач
первых раненых встретит,
первый беженец
будет бежать.
Завтра
Рощ испугаются птицы.
Завтра
Птиц не признают леса.
Это всё
только завтра случится,
через двадцать четыре часа.
А сегодня –
рассвет предвоенный.
Громыханье приморских платформ,
Громыханье волны неизменной.
Дождь над морем,
а на море шторм.
1942
ЛЕДИ МАКБЕТ
Стали звать ее Леди Макбет.
Лесков
1.
Из объездов по округам
налетел лесник домой.
Бурку с плеч,
арапник в угол,
шапку под щеку -
да крой
храпом флигель.
Ночь и, кроме
храпа,
«мышья беготня».
Леди Макбет бродит в доме,
свет ладонью заслоня.
2.
Вы живая, без сомненья,
но зачем вас привели
в сонное нагроможденье
страхов,
тени,
мебели?
Я не прежний завсегдатай
честолюбия
и той,
что в одних чулках когда-то
кралась лесенкой крутой,
что кармином губ кормила
и на лесенке тайком
говорила:
- Будешь, милый,
вместо мужа лесником.
3.
Петушок охрип
и стонет.
В чашку
рукомойник бьет.
Леди на свои ладони
смотрит
и не узнает.
И светелка поседела,
посинела лесенка.
На ларе большое тело
окружного лесника.
Он лежит на шубах чинно,
против меловой печи.
Кровь стекает по овчинам
и по лесенке
журчит.
4.
Леди Макбет,
что такое?
Бор идет из-за реки,
дышат листья,
дышит хвоя,
дышат папоротники.
Киноварью и зеленым
наступая все быстрей,
выпускают
по району
черно-красных снегирей.
Мимо ВИКа,
мимо школы
свищет сучьев темных дых.
Вот уже у частокола
вся опушка
понятых.
Леди Макбет,
где патроны,
где револьвер боевой?
Не по честному закону
поступили
вы со мной.
То не бор в воротах,
леди,-
не хочу таиться я,-
то за нами,
леди,
едет
конная милиция.
7-10 января 1927 г.
ПОСЛЕ БОЛЬНИЦЫ
Моя Вселенная – мой дом,
и то не весь –
одна квартира.
Что же осталось мне от мира,
который за моим окном?
Остался юг,
остался север,
остались запад и восток,
остались искры в стратосфере
моих надежд,
моих тревог.
Все стороны
все государства
глядят ко мне в моё стекло.
Не ограничено пространство,
но время,
время
истекло.
1973
|
