СОВРЕМЕННЫЕ СТАНСЫ
1.
Я целовал чужую в полночном городе,
Внутри дворов, в подъездах задымленных.
Я целовал ее впервые, не знал, что будет
Следующим, она боялась, как и я,
Что будет следующим…
Зима стояла, все сковав,
И только наши руки шевелились,
Впервые мы нащупывали жизнь
Под хрупкою коростой отчужденья,
Нам данного от времени, от века и от власти.
Я оживал, она вся трепетала,
Мы тронули впервые то, что было под запретом,
Тяжелые дома, бескровные деревья,
И кариозные кварталы — все это было нам дано
На пробу.
Но мы касались в первый раз друг друга,
И если были мы чисты, то становились еще чище,
Не замечая кашля от синюшных беломорин
И клацанья ползущих то вверх, то вниз
Лифтов,
тупых и безжалостных гильотин…
2.
«Ты убей меня, вот пистолет,
Я ее не люблю,
Брат, я бродил в поколенье, как и ты…»
«Ты вот встретил ее, я не встретил…»
«Знаю, будет ребенок, но ее не люблю,
На, убей, вот пистолет…»
«Не могу, не могу…»
И широкая тень офицера
Еще больше раскрылась.
«Брат, убей за сестру,
На, возьми пистолет…»
«Не могу, не могу…»
И орех прогибался под тяжестью слов
«Не люблю… На, убей…»
«Не могу, не могу, не могу…»
3.
Их венчали в церкви небогатой.
Нищие просили перед входом.
Я стоял в толпе друзей и прихожан.
Слышал сквозь горелый воск и фимиам:
«Венчается раба божья… И раб божий…»
«Боже, — думалось, — а я, кто же я?»
Тихий, тайный, грешный,
Как вступил я в церковь,
Преступив пределы и стою за спиною Либи,
Чувствуя, как дрожь идет по телу.
«Грешник, грешник, прочь от образов,
Троеперстье ты свое не сложишь,
Ну, а если сложишь, им не сможешь осенить
Тайную любовь — не поднимется рука.
Грешник, грешник, вон из храма,
Если ты не просишь отпущенья,
Значит, грешник, грешник, вон отсюда,
Здесь — венчается раба божья и раб божий.
И целуют крест у перекрестья,
И ведут их вместе к алтарю,
И кольцо ударится в кольцо
С тихим робким перезвоном.
«Я клянусь быть верной».
«Я клянусь быть верным».
«Золотой короной здесь
Белая фата и черный фрак
Навсегда повенчаны,
Ты же, грешник, вон из храма,
Бьют колокола любовь до гроба
Не твою, не стой в заплечьи,
Ты пройдешь дорогой по цветам венчальным,
Но ни к храму, ни от храма,
Вон, безбожник, грешник, вон.
Вот отец и дух святой,
Покайся…»
4.
Я любил поговорить о Ницше
С бабой Ницшей,
О Камю любил поговорить
С бабою Камю,
О Толстом со стариком Толстым,
Фолкнер сэр со мной о Фолкнере судачил,
С миссис По, большая По, обсуждал я Невермор,
Наконец о Достоевском с тем, кто больше доставал меня
Папа Хэм ко мне с приветом, правда, бородой не вышел
Говорил я с ним о Чехове — так ходили между прочим
По бульварам вдоль реки
Баба Ницще с Бабою Камю, Фолкнер Сэр со стариком Толстым,
Достоевский доставал меня, а над миссис По, большая По, одинокой По
Ворон вился - Невермор, невермор…
± Я
Меж Европой и Азией
щель Босфора и тень муэдзина
и плывущий корабль-безобразие
на павлиньих хвостах из бензина
Чистота и бубонная оспа
гладкий конь и шершавый верблюд
и проливом нетронутый космос
здесь тебя создавали и вновь создают
И меж Мраморным морем и Черным
не подводная лодка а рыба
извиваясь в теченьях, как четки
проскользит куда-либо...
ты двоишься, качаясь над водами
и в глазах мусульманства
византийская кротость. И двугорбая
боль постоянства
навевает пески и склоняет ветра.
Меж Европой и Азией
вырез крика по линии рта
по изломам пролива...
Вот и я со своею двойною
оказией
между двух абсолютных начал
между морем Эгейским и Черным
абсолютно расцвел, абсолютно зачах
от вопросов заведомо спорных.
СЕБЕ
Одиночество бродит по улицам
словно бык прощенный в корриде
опустивший рога
волоча за собой равнодушные взгляды
в зеркалах отражаясь
то гигантом то карликом
набиваясь в любовники
или с надписью “Sale”
восставая в кварталах
дешевых...
Одиночество
среди всех одиночеств
одиночество проходящих деревьев
и прохожих с пустыми глазницами
Я бы взял мастихин или кисточку
беличью
и подправил бы грусть
или грубую радость на лицах
ушедших в себя
и не знающих как одиноки
однорукая Сена
сахарная головка Нотр-Дам
облепленная муравьями туристов
Я бы мог разделенных
размытых, тень и солнце
собрать, уходящих вернуть
старикам всем печальным
проституткам простаивающим
птицам в клетках как смерти
ждущих продажи
сказал бы — я с вами
если это бродило по улицам
одиночество не мое
и не нужное
никому...
БЕРЕГ
Когда распахнешь двубортную ночь
и море ударит по всей твоей плоти
всем, что за века смогло натолочь
на камнях своих крепостей, и, напротив,
ничем, пустыней в скелетах миражей,
ударит, как медленный колокол,
как тягучий стакан спиртного
и отравленных репортажей,-
нет, я не отпряну, я двинусь... И около
двери застыну, как лепка природы,
меня припечатавшей к стенам стихий,
где бились - воды об воды,
ветры об ветры,
и стали тихи
кофейные чашки, подносы, платаны
у окон и чайки на мусорных водах.
Так кто я?
Порыв не ответит, он дверь приоткроет,
дохнет еще больше настоем распада,
Что носит на гребне обломки героев
и семя всемирно известного сада.
РИМ
Цезарь, ты спишь?
Где-то в холмах выгорающей Умбрии
руды созрели.
Цезарь, ты спишь?
Где-то готовы молот и наковальня,
чтобы короткий клинок отковать.
Цезарь, ты спишь?
Сшиты сандалии самые тихие
дратвой намыленной,
сказаны на ночь слова
снотворные самые...
Цезарь, ты спишь?
Тени с клинком уже сходятся в тайной руке,
той, что сегодня твой локоть сжимала,
словно светильник прохладный...
Цезарь, ты спишь?
Небо уже прокололи рассветные звезды.
"Нет, я не сплю, уже поздно..."
АТАВИЗМ
Печаль заныла в сочлененьях
деревьев, соки застоялись,
уныло пишет сочиненья
двора неспешный постоялец.
Он вечный двигатель промаслил,
но скрип уключин свысока
не оградил его напраслин -
звук сух и точен, как тоска.
Приходит в срок или спонтанно,
вползает в горькие предгорья.
Печаль, тоска - как испытанья,
немые пытки
боли над безбольем.
|
