Ткаченко Александр Петрович (1945–2007)


     Поэт, прозаик, спортсмен, правозащитник. Начинал как футболист. В 1960-е годы - полузащитник и нападающий футбольных команд "Таврия", "Локомотив", "Зенит". В 1970-1980 гг. - на тренерской работе. Как литератор выступал с 1975 г. В 1979 г. стал лауреатом премии им. В.В. Маяковского. В 1983 г. окончил Высшие литературные курсы в Москве. Работал в журнале "Работница" (1988-1991), затем в журнале "Юность" (1991-1992). После раскола журнала - главный редактор журнала "Новая юность" (1993-1996). С 1994 г. - генеральный директор Русского ПЕН-центра. Выступал в качестве правозащитника в уголовных делах Григория Пасько, а также Алины Витухновской. Автор 14 поэтических книг, в том числе "Сотворение мига", "Подземный мост", "Игра навылет", "Облом", "Избрань" и др. Прозаические произведения: повести "Пьяный угол", "Моль", "Игра на вылет", "Футболь" и др. Ушёл из жизни 5 декабря 2007 года, похоронен в Москве на Переделкинском кладбище.


Cтихотворение Александра Ткаченко

                                   
                ***               

Когда по снегу снег пошел
и по дождям дожди,
на юге треснул шелк
восточного пути:
верблюды пали на колени,
застыли горные горбы,
огнем вперед цвели поленья,
назад - полынью проросли гробы,
рассыпан чай, табак засох,
собаки рвут на части небо,
затянут в узел гул дорог -
путь превратился в небыль.
Кто виноват? Погонщик? Всадник,
уснувший в ритме каравана?
Охранник ли при арестанте
иль арестант несет охрану?

И долго-долго на восток,
закона и вражды заложник,
летит по миру волосок,
что срезан пулей
                вместо ножниц.                    


Могила Александра Ткаченко


фото Двамала, 2013 г.

фото Двамала, 2013 г.


Ещё стихи Александра Ткаченко


              СОВРЕМЕННЫЕ СТАНСЫ

               1.

Я целовал чужую в полночном городе,
Внутри дворов, в подъездах задымленных.
Я целовал ее впервые, не знал, что будет
Следующим, она боялась, как и я,
Что будет следующим…
Зима стояла, все сковав,
И только наши руки шевелились,
Впервые мы нащупывали жизнь
Под хрупкою коростой отчужденья,
Нам данного от времени, от века и от власти.
Я оживал, она вся трепетала,
Мы тронули впервые то, что было под запретом,
Тяжелые дома, бескровные деревья,
И кариозные кварталы — все это было нам дано
На пробу.
Но мы касались в первый раз друг друга,
И если были мы чисты, то становились еще чище,
Не замечая кашля от синюшных беломорин
И клацанья ползущих то вверх, то вниз
Лифтов,
тупых и безжалостных гильотин…

           
              2.

«Ты убей меня, вот пистолет,
Я ее не люблю,
Брат, я бродил в поколенье, как и ты…»
«Ты вот встретил ее, я не встретил…»
«Знаю, будет ребенок, но ее не люблю,
На, убей, вот пистолет…»
«Не могу, не могу…»
И широкая тень офицера
Еще больше раскрылась.
«Брат, убей за сестру,
На, возьми пистолет…»
«Не могу, не могу…»
И орех прогибался под тяжестью слов
«Не люблю… На, убей…»
«Не могу, не могу, не могу…»


              3.

Их венчали в церкви небогатой.
Нищие просили перед входом.
Я стоял в толпе друзей и прихожан.
Слышал сквозь горелый воск и фимиам:
«Венчается раба божья… И раб божий…»
«Боже, — думалось, — а я, кто же я?»
Тихий, тайный, грешный,
Как вступил я в церковь,
Преступив пределы и стою за спиною Либи,
Чувствуя, как дрожь идет по телу.
«Грешник, грешник, прочь от образов,
Троеперстье ты свое не сложишь,
Ну, а если сложишь, им не сможешь осенить
Тайную любовь — не поднимется рука.
Грешник, грешник, вон из храма,
Если ты не просишь отпущенья,
Значит, грешник, грешник, вон отсюда,
Здесь — венчается раба божья и раб божий.
И целуют крест у перекрестья,
И ведут их вместе к алтарю,
И кольцо ударится в кольцо
С тихим робким перезвоном.
«Я клянусь быть верной».
«Я клянусь быть верным».
«Золотой короной здесь
Белая фата и черный фрак
Навсегда повенчаны,
Ты же, грешник, вон из храма,
Бьют колокола любовь до гроба
Не твою, не стой в заплечьи,
Ты пройдешь дорогой по цветам венчальным,
Но ни к храму, ни от храма,
Вон, безбожник, грешник, вон.
Вот отец и дух святой,
Покайся…»


                4.

Я любил поговорить о Ницше
С бабой Ницшей,
О Камю любил поговорить
С бабою Камю,
О Толстом со стариком Толстым,
Фолкнер сэр со мной о Фолкнере судачил,
С миссис По, большая По, обсуждал я Невермор,
Наконец о Достоевском с тем, кто больше доставал меня
Папа Хэм ко мне с приветом, правда, бородой не вышел
Говорил я с ним о Чехове — так ходили между прочим
По бульварам вдоль реки
Баба Ницще с Бабою Камю, Фолкнер Сэр со стариком Толстым,
Достоевский доставал меня, а над миссис По, большая По, одинокой По
Ворон вился - Невермор, невермор…



            ± Я

Меж Европой и Азией
щель Босфора и тень муэдзина
и плывущий корабль-безобразие
на павлиньих хвостах из бензина

Чистота и бубонная оспа
гладкий конь и шершавый верблюд
и проливом нетронутый космос
здесь тебя создавали и вновь создают

И меж Мраморным морем и Черным
не подводная лодка а рыба
извиваясь в теченьях, как четки
проскользит куда-либо...

ты двоишься, качаясь над водами
и в глазах мусульманства
византийская кротость. И двугорбая
боль постоянства

навевает пески и склоняет ветра.
Меж Европой и Азией
вырез крика по линии рта
по изломам пролива...
Вот и я со своею двойною
оказией

между двух абсолютных начал
между морем Эгейским и Черным 
абсолютно расцвел, абсолютно зачах
от вопросов заведомо спорных.



          СЕБЕ

Одиночество бродит по улицам
словно бык прощенный в корриде
опустивший рога
волоча за собой равнодушные взгляды
в зеркалах отражаясь
то гигантом то карликом
набиваясь в любовники
или с надписью “Sale”
восставая в кварталах
дешевых...
Одиночество
среди всех одиночеств
одиночество проходящих деревьев
и прохожих с пустыми глазницами
Я бы взял мастихин или кисточку
беличью
и подправил бы грусть 
или грубую радость на лицах
ушедших в себя
и не знающих как одиноки
однорукая Сена
сахарная головка Нотр-Дам
облепленная муравьями туристов
Я бы мог разделенных
размытых, тень и солнце
собрать, уходящих вернуть
старикам всем печальным
проституткам простаивающим
птицам в клетках как смерти
ждущих продажи
сказал бы — я с вами
если это бродило по улицам
одиночество не мое
и не нужное
никому...



               БЕРЕГ

Когда распахнешь двубортную ночь
и море ударит по всей твоей плоти
всем, что за века смогло натолочь
на камнях своих крепостей, и, напротив,
ничем, пустыней в скелетах миражей,
ударит, как медленный колокол,
как тягучий стакан спиртного
    и отравленных репортажей,-
нет, я не отпряну, я двинусь... И около
двери застыну, как лепка природы,
меня припечатавшей к стенам стихий,
где бились - воды об воды,
ветры об ветры,
и стали тихи
кофейные чашки, подносы, платаны
у окон и чайки на мусорных водах.
Так кто я?
Порыв не ответит, он дверь приоткроет,
дохнет еще больше настоем распада,
Что носит на гребне обломки героев
и семя всемирно известного сада.



                   РИМ

Цезарь, ты спишь?
Где-то в холмах выгорающей Умбрии
руды созрели.
Цезарь, ты спишь?
Где-то готовы молот и наковальня,
чтобы короткий клинок отковать.
Цезарь, ты спишь?
Сшиты сандалии самые тихие
дратвой намыленной,
сказаны на ночь слова
снотворные самые...
Цезарь, ты спишь?
Тени с клинком уже сходятся в тайной руке,
той, что сегодня твой локоть сжимала,
словно светильник прохладный...
Цезарь, ты спишь?
Небо уже прокололи рассветные звезды.
"Нет, я не сплю, уже поздно..."



                    АТАВИЗМ

Печаль заныла в сочлененьях
деревьев, соки застоялись,
уныло пишет сочиненья
двора неспешный постоялец.

Он вечный двигатель промаслил,
но скрип уключин свысока
не оградил его напраслин -
звук сух и точен, как тоска.

Приходит в срок или спонтанно,
вползает в горькие предгорья.
Печаль, тоска - как испытанья,
немые пытки
           боли над безбольем.

На Главную страницу О сайте Сайт разыскивает
Ссылки на сайты близкой тематики e-mail Книга отзывов


                              Страница создана 5 августа 2015 г.      (204)