ПОДСНЕЖНИК
Был явлен я на свет в средине марта,
По-старому – в начальный день весны,
Когда Авдотья – Замочи порог –
На вытканные на зиму холсты
От полноты душевной прослезилась.
Холсты осели и отяжелели –
Авдотьиной насытились слезой.
Потом мороз ударил. А потом
Меня в передний угол положили
И стали ждать, когда освобожу
Я этот свет от своего дыханья.
И только дед мой, он не ждал, он верил
В дыхание подснежника. Он знал:
Подснежника морозом не убить.
И отступился от меня мороз.
А вытканные на зиму холсты
Мой дед на собственный припрятал саван...
Мир уходящим! И благословенье
Всем приходящим!
Верую в весну,
В её черёмуху, в её ромашку
И ощущаю кровное родство
С любой сошедшей на луга травинкой,
Не потому, что сам травою стану,
А потому, что я дышу, живу
И благодарно кланяюсь Авдотье.
Она при появлении моём
От полноты душевной прослезилась,
Погожее мне посулила лето
Своей – сквозь солнце пролитой – слезой.
***
Провожали меня на войну,
До дороги меня провожали,
На село я прощально взглянул,
И вдруг губы мои задрожали.
Ничего б не случилось со мной,
Если б я невзначай разрыдался, –
Я прощался с родной стороной,
Сам с собою, быть может, прощался.
А какая стояла пора!
Лето в полном цвету медовело.
Собирались косить клевера,
Рожь от жаркого солнышка млела.
Поспевала высокая рожь,
Наливалась густая пшеница,
И овёс, что так быстро подрос,
Прямо в ноги спешил поклониться.
Заиграла, запела гармонь,
Всё сказала своими ладами,
И платок с голобую каймой
Мне уже на прощанье подарен.
В отдалении гром грохотнул,
Был закат весь в зловещем пожаре…
Провожали меня на войну,
До дороги большой провожали.
ПОМОХА
Шлёпая расшлёпанными плицами,
Пароход отваливал от пристани,
Он давал прощальные гудки.
Из охотничьей двустволки выстрелил
Берег вечереющей реки.
Белые затрепетали голуби,
Ну и слёзы... И не слёзы – жёлуди
Пали на закатную зарю.
А в соломенном закатном золоте
Я, мобилизованный, стою.
На окованной железом палубе
Я креплюсь, боюсь себя разжалобить,
Слёз своих мальчишеских боюсь.
Даже небо, что оно сказало бы?..
Нет, не разрыдаюсь, упасусь.
Удаляюсь, отхожу от берега,
От реки скрипучей, от репейника,
От красно зардевшихся рябин,
От того от давнего соперника,
Что мою черёмуху любил.
Оставляю я свою черёмуху,
Ядовитую я вижу помоху,
Что на землю русскую легла,
Что, приподнимаясь, ходит по лугу,
По загривку Стенькина Бугра.
Вылезает из глубокой ямины,
Опечаленные студит яблони,
Заводи речные мурашит,
А по лесу, а по красной рамени
Пагубой великой моросит.
Повсеместно явленную пагубу
Ветер нагоняет и на палубу,
И на пароходные мостки.
То ли песню слышу, то ли жалобу
Тяжело вздыхающей тоски?
Ах, мобилизованные мальчики,
Нет, не к матери родимой – к мачехе
Уплывает белый пароход...
Ну, а кто-то всё про ночи майские
Да про очи девичьи поёт.
БАБЬЕ ЛЕТО
Тонкий, липкий дымок паутины
Обволок придорожный плетень.
Просветлел, разгулялся недлинный,
Журавлями курлыкнувший день.
Я шагаю тропинкой прямою
Под окном – от ветлы до ветлы.
Все готовятся к празднику. Моют,
Натирают до блеска полы.
Но кончается день. И под вечер
Я решил постучаться в окно.
Чутко дрогнули женские плечи,
Точно стало им вдруг холоднo.
"Не ждала. Заходите. Одна я".
Половик – от дверей до стола.
Все такая ж смешная, чудная.
"Значит, что ж, говоришь, не ждала?"
На стене фотокарточки мужа,
Что не вышел из брянских лесов.
Строевой офицер. И к тому же
Кавалер боевых орденов.
Он смолчит. Не рассердится. Если
Даже скажут, что здесь я не зря.
Всё ж я долго не смею повесить
Шумный плащ свой на шляпку гвоздя.
"Да вы что? Что стоите? Присядьте".
Я сажусь на потёртый диван.
И не знаю, наверно, некстати
Говорю, что пришёл по делам...
Засиделись до позднего часа,
Будто здесь, у знакомых дверей,
Снова свиделся я, повстречался
С самой ранней любовью своей.
А она вспоминает о муже,
О его неизвестной судьбе.
И казалось мне: был я не нужен
В этой вдовьей притихшей избе.
Только после, когда провожала,
Ощутил я при слове "пока",
Как в руке моей вдруг задержалась
Потеплевшая сразу рука.
И не зябким дыханьем рассвета,
Что вставал, синевою маня, –
Жарким полымем бабьего лета
Обдавало до дому меня.
КРАСИВЫЕ И МОЛОДЫЕ
Я о войне не заикался,
Почти ни слова не сказал,
Какое горькое лекарство
Мне, ошеломленному каской,
Армейский доктор прописал.
Я принимал его три года,
Лекарство это, этот яд.
Я им насытился по горло,
И дни с свинцовой непогодой
Во мне простуженно хрипят.
И нету никакого дива,
Когда я отхожу ко сну,
Из чёрной копоти, из дыма
Я вижу своего комдива,
Свою окопную весну.
Я вижу тех, всех тех, что пали,
Мои ровесники, мои
Наивные, смешные парни,
О, если бы хотя б губами
Вы шевельнуть сейчас могли!
Предстать, и не во сне, а в яви
Смогли б предстать передо мной,
Я проводил бы вас, направил
Туда, куда войти вы вправе
Без всякой грамоты входной.
Красивые и молодые,
Вошли б со мной в тот самый сад,
Где девушки, как в белом дыме,
Такие близкие, родные
В весенних платьицах стоят.
Они стоят светло и тихо
Перед могильною плитой,
Увенчанной моей гвоздикой –
Неувядаемой, великой
Пятиконечною звездой.
Вы б долго не ушли из сада,
Мои ровесники, ведь вам
Давным-давно увидеть надо,
Как чья-то утренняя радость
Приходит к вам по вечерам.
И ничего, что вдруг слезою
Падут на землю небеса
И посолят, как крупной солью,
Траву, примятую росою,
Росой умытые леса...
ОВЕСЕНЬ
Убывают ночи, прибывают дни,
На земле всё больше утреннего света,
Больше воробьиной шустрой щебетни –
Повернуло солнце на весну, на лето.
Потому сердито грохнула зима,
Повела сурово хмурыми бровями:
«Неужели солнце спятило с ума,
Вздумало сдружиться, спеться с воробьями?» -
Потемнела ликом и ещё больней
Грохнула тяжёлым кованым железом,
Вывела последних со двора коней,
Прокатилась полем, прошвырнулась лесом.
Надышали кони в поле и в лесу,
Белого тумана столько надышали,
Что невзвидел заяц хитрую лису,
Сам себя прохлопал длинными ушами. -
Сразу присмирели, стихли воробьи,
Спрятались куда-то праздные сороки.
Ну а кони, кони… Встали на дыбы,
Устрашились волком воющей дороги. -
И остолбенели. И, остолбенев,
Обратились в клёны, обернулись в вязы.
Не овёс, не сено – валит белый снег,
Медленно ложится в солнечные ясли.
Светится прощальной заячьей слезой,
А когда проглянут утренние зори,
Он от снегириных присмиреет зорь
Да на всём широком полевом раздолье. -
Да на всём просторе матушки Руси
Возликует песня утреннего света,
Если в горькой стыни сгорбленных осин
Сладко шевельнулось ласковое лето!
***
Вся-то пойма моя, вся подгорица,
Соловьями она хорохорится,
Не смолкая, поют соловьи.
Ну а чья-то укромная горница
Тихо думает думы свои.
Я и сам отягчил себя думами,
И ночами, до одури лунными
Мой понурый вздыхает олень...
Калевалой, её бредят рунами
Нестиары, Пенякша, Урень.
Всюду чудь белоглазая чудится,
Опускается серая утица
К тихой заводи, к тихой волне.
Что-то близкое-близкое чуется
На сошедшей на заводь луне.
Возле тайны угрюмого омута,
Осыпаясь, дурманит черёмуха,
Молодого пьянит соловья.
Одурела от белого морока,
Не его ль обалдела ладья?
Захлебнулась своим вдохновением,
Потеряла она управление,
Ни руля не видать, ни ветрил.
Может быть, вот в такое мгновение
Бог великое диво творил.
А и впрямь, что-то дивное деется,
Осыпается белое деревце,
Студит душу блескучей росой.
И не деревце – красная девица
Со своей расстаётся красой.
Потому-то и хорохорится
Вся-то пойма моя, вся подгорица
До рассветной кудесит зари.
Ну а чья-то укромная горница
Тихо думает думы свои.
АНЁНА
У великой родилась реки,
На угорине дивно-зелёной...
Попервь Анной её нарекли,
Ну а последь все звали Анёной.
А недавно она умерла,
Руки белые смирно сложила.
Одинокая чья-то ветла
Окунулась в промозглую сырость.
Посредь лета ненастье нашло,
Заугрюмило красное лето.
На досаду как будто, на зло
Зябко дуло из тёмного леса.
Из гнилого дождилось угла
Внеуёмь говорливо, шумливо, –
Знать, покойница приберегла,
Все-то слёзы свои не пролила.
Приумолк, приутих соловей,
Пригорюнилась вербная заросль...
Поджидала она сыновей,
Никого-то она не дождалась.
Не пришёл, не вернулся с войны
Ни Иван, ни Степан, ни Прокопий,
Незабудки голубят свои,
В позабытом кручинят окопе.
Да устами озябших гвоздик
Возвещают рассветную зорю,
Коростелей и коростелих
Обливают блескучей росою.
Обозначась, играет заря,
На дремучую дышит дуброву, –
Знать, покойница, в затишь зайдя,
Эту красную холит корову.
Знать, Анёна, она, знать, струит
Молоко в невеликий подойник,
В омут тот, что кувшинки свои
Приподнял на зелёной ладони.
ПАРНОЕ МОЛОКО
В начале августа,
когда колючий выкос лугов
начинает мураветь похожей
на озимые всходы отавой,
по утрам, на восходе солнца,
парное половодье тумана
заливает до самых макушек берегов
поймы больших и малых рек.
Впервые за лето
чувствуется зябкая дрожь
уходящего тепла. Впервые за лето
непроглядно туманное утро
начинает вечереть журавлиной,
тревожно курлыкающей печалью.
Кто-то сказал,
что журавли учуяли
близкое дыхание осени,
услышали её осторожную,
по-лисьи вкрадчивую походку.
А и вправду –
свинцовеющая по огородам капуста
уже готова повсеместно
прохрустеть первым утренником,
она уже морозно хрустит
на зубах зашедшей в огород
чёрно-белой блудливой коровы.
Той коровы,
что в парном половодье тумана
видит парное молоко
своих не ночевавших дома
рогатых подружек.
ОХОТА НА ЛОСЯ
Жидковатый осинник. В осиннике
Узаконенной бойни участники.
И столбы, на столбах – как просвиренки,
Телеграфа гундливого чашечки.
Всё-то есть, есть в карманах лицензии,
Телеграф есть, есть чуткая рация...
По осиннику ходят – как цезари,
Торжествуя, блаженствуя, властвуя.
Видит всякое малое деревце
Все порывы начальственной похоти.
Поземь по полю белому стелется,
По его рассыпается покати.
И заката багряного зарево
Зябко стынет над мглистой опушиной, –
Всё дымящейся кровушкой залило,
Что из горла лосиного пущена.
Хлобыстнул, успокоил сохатого,
Нож блеснул, наподобие месяца,
И ни правого, ни виноватого,
Только поземь одна куролесится.
Набегает она на овражину,
Над овражиной этой куражится,
Вопреки всяко-здравому разуму
Пляшет вприсядь с ветлою коряжистой.
С неказистой встречается вербиной
У покрытого наледью озера,
По-лосиному трубит серебряно,
Но не слышится близкого отзыва.
Только виден осинник. В осиннике
Узаконенной бойни участники.
И столбы, на столбах – как просвиренки,
Телеграфа гундливого чашечки.
***
Был ли я богатым? Думаю, что не был.
Был ли я счастливым? Думаю, что был.
Где я только не был, что я только не пил –
Зори пил и небо утреннее пил.
А любил ли, знал ли, как оно томилось,
Чьё-то ретивое? Как оно рвалось
На широкий луг мой, где цвело, дымилось,
Муравело лето в жаркий сенокос!
Знал я всё, всё ведал. Отзовись, откликнись,
Луг ты мой росистый, луг мой заливной,
Расскажи скорее, где они поникли,
Те цветы, что знались, виделись со мной.
Где они завяли, где отлепестились?
Ко всему на свете свой приходит час...
Может быть глаза мои тоже отгрустили
Под зелёной крышей ивняковых чащ.
Выпили все зори, выпили всё небо
В незабытом мною яблочном краю.
И сейчас гляжу я в призрачную невидь,
Всё ищу дорогу давнюю свою.
Не найти дороги, не найти тропинки,
Мглисто под ущербной сгорбленной луной,
Не с того ли время сыплет, как опилки,
Заметает снегом луг мой заливной.
Гасит, но не может погасить шиповник,
Что багряно рдеет, что красно горит,
Что и в непогоду трепетно, любовно
Зори мои, свет их бережно хранит.
БАЛЛАДА О СОЛДАТЕ
А.А.Михайлову – старому окопнику,
командиру сапёрного взвода.
Осенней объятый тоской,
По пасмурным плитам бетона
Прошёл он в приёмный покой
Большого больничного дома.
Участник великой войны,
Свидетель великих событий,
Вошёл он во храм тишины,
В стерильную эту обитель.
Потом очутился в своей
Не очень приглядной палате.
Стучался в окно воробей –
Озябшей синички приятель.
На зрячей печали окна
Круглились незрячие слёзы.
Плескалась речная волна,
Речные туманились плёсы.
Участник великой войны
Как будто впервые заметил
Дыханье родной стороны,
Её разгулявшийся ветер.
Снежинки, как чьи-то персты,
Что падали на подоконник,
Муругую опадь листвы
Увидел на глинистом склоне.
Устало забылся, смежил
Свинцово набрякшие веки,
Тот тайный огонь погасил,
Что в каждом горит человеке.
Свою притемнил седину,
Как давнюю-давнюю славу.
Он снова ушёл на войну –
Под Курск,
под Бобруйск,
под Варшаву.
Он Наревский держит плацдарм,
А после выходит на Одер,
Ему выдаёт командарм
Под Курском
заслуженный орден.
И вроде приблизился день –
Война замирилась как будто,
Цветёт обалдело сирень,
Ликует победное утро.
Участник великой войны,
А он не ликует,
он плачет,
От скорби солдатской жены
Глаза воспалённые прячет.
От грусти седых матерей
Уходит к поникшей дубраве.
Ах, сколько окопных друзей
Он в полюшке чистом оставил!
И нету победного дня,
И нету цветущей сирени...
Он голову хочет поднять,
Уткнуть её в чьи-то колени.
Сестру подзывает. Сестра
Тихонько подходит к солдату.
Муруго летела листва,
К багряному липла закату.
Плескалась речная волна,
Речные туманились плёсы,
На зрячей печали окна
Светились прощальные слёзы.
Прощался бывалый солдат
С осенней тоской бересклета.
Ложился багряный закат
На стихшую песню рассвета,
На озимь, что шустрой рекой
Струилась из дальнего дола,
И на приёмный покой
Большого больничного дома.
|
