ПРИ ЧЕРНОЙ СВЕЧЕ
С помраченным сознаньем
Статью о цветах напишу,
И, осыпавшись пеплом,
Увядшею розой дышу.
А потом через город
Плестись, иль бежать, иль ползти
Через трубы подземные,
Повторяя: прости!
Так и ворон подстреленный
Машет последним крылом,
Хоть и стал уже дымом
И черным в небе цветком.
Я клянусь перед страшной
Черной свечой,
Что я Бога искала всегда,
И шептала мне тьма: горячо!
Распухали слова изнутри,
Кривились тайным смешком,
Я в слезах злою ночью
Обшарила дом,
Надрезала Луну
И колодец копала плечом,
И шептала вдогонку белая тьма:
Вот уже, вот уже, горячо!
Только сердце в потемках
Стояло мое за углом
И толкалось, как прорубь,
Расцветая черным цветком.
НАЧАЛО ВЕСНЫ
У дома нашего сегодня дверь болит.
Он плывет по весне, суровый и утлый.
А снег еще хрустит, как будто бы
костями
людоеды хрустят в мусорной яме.
Смотрит в небо стадо луж черно-голубых
тихими глазами сирот и немых.
Наточила луна из лучей
сотни синих ножей.
О, недаром к убийству тянет
и деревья в схватках дрожат —
вот и год уже клонит к апрелю,
вот и звери все уже пришли,
и даже птицы прилетели,
что улетали от земли.
Восходит злая луна в окружении черных капель,
недаром лик ее так глуп и так смазлив, —
за плечами ее эскадроны дождей с миллионами сабель
и сиянье и ужас ночной грозы.
***
О ангелы, вы хилы.
О ангелы, вы подхалимы.
А дьявол говорит трубой,
а дьявол говорит со мной,
и по следам его копыт
луна влюбленная летит.
А дьявол космат,
а дьявол рогат.
По дружбе вас он устроит в ад.
Дьяволу души не продают,
дьяволу души отдают.
О ангелов нудь,
о дьявола медь,
мне ль, хулиганке,
молитвы петь?!
***
Я думала – меня оставил Бог,
Ну что с того – он драгоценный луч
Или иголка – человек же стог. Жесток...
Я отвернулась от него – не мучь.
Но кто из нас двоих жесточе и страшней?
Конечно, тот, кто не имеет тела, –
Он сделал нас бездонными – затем,
Чтобы тоска не ведала предела.
БОЛЯРЫНЯ МОРОЗОВА
Ю.А. Бережновой
Нынче подморозило,
холодно земле.
Летит болярыня Морозова,
полулежа на метле.
А за нею нищий —
худенький такой:
«Болярыня, болярыня,
возьми с собой!
Болярыня, болярыня, а я — немой!
Возьми в подарочек колечко:
вправленный в золото глаз человечий —
голубой, веселый, мой».
Полетел за телегой,
напялил на палец,
и засмеялся,
и голову снял,
подкинул под облако — снова надел.
За болярыней ледяною
снег, задыхаясь, летел.
Взглядом порезала вену —
кровью на облаке вкось
стихотворенье простое
о том, как в огне спалось.
«Одною смертью я не умерла.
Пусть меня разобьет о звезды.
Как ты носишь меня, земля,
ни живую, ни мертвую.
Господи, не дышу — дышится,
я не пью, не ем — живая.
Где погибель на меня отыщется,
сухота моя!
Пусть меня задушат реки,
я хочу в аду гореть.
Может, со второй-то смерти
я сумею умереть?»
Черной, гиблой водой
хлещет чертова метель.
Бог осатанел.
За болярыней ледяной
снег, задыхаясь, летел.
АРБОРЕЙСКИЙ СОБОР
Душа моя вошла во храм
Ночной, презрев засов,
Она прошла через толпу
Рябин, берез, дубов.
Они стояли без корней
И трепетали в дрожь
И наклонялись вместе враз,
Как в непогоду рожь.
Как будто ветер в них шумел,
Как будто говорил,
То листья сыпались с ветвей -
Не дождь с шуршаньем лил.
И пред какою бы иконой
Душа не пала на колени -
Оттуда ветер ледяной
Провеял об пол чьи-то тени.
А на амвоне дуб стоял,
Кривыми крепкими руками
Он душу леса поднимал,
Как бы в лазурной чаше пламя.
В такт шепоту его и треску
Деревья никли головой.
И пахло лопнувшей корой,
Хвоею, желудем, смолой.
Душа моя тогда спросила
У деревца, что меньше всех:
Что привело вас, что свалило,
Что вы набились, как в ковчег?
- Конец Закону, все возможно:
Мы ходим, рыбы говорят,
И небо уж свернулось в свиток, -
Слетая, ахнул листопад.
***
Не переставай меня творить,
На гончарном круге закружи,
Я цветней и юрче становлюсь,
Чем сильней сжимает горло Жизнь.
Меня не уставай менять,
Не то сомнусь я смертью в ком,
А если дунешь в сердце мне -
Я радужным взойду стеклом
И в сени вышние Твои
Ворвусь кружащимся волчком.
Пускай творится этот мир,
Хоть и в субботу, на прощанье,
Встречь вдохновенью Твоему -
Опять в деревьях клокотанье.
***
Над зыбью залива, над гладкой равниной,
Над хлябью и глубью и ввысь -
Летите вы, очи, лети, мое зренье,
Как будто от взмаха руки.
Лети над водою - то выше, то ниже,
Лети, а не можешь - скользи,
Чтоб я позабыла в усилье паренья
Себя и заботы свои.
Земля разрушенья, о ветхая Стрельна,
Умильно пиявкой лежит
Под левой рукою, у самого сердца,
У злой подгородной весны.
Летят мои очи, летит мое зренье
По волнам, по небу и ввысь.
Вон облако, видишь? Вон радуга - видишь?
И если меня не найдешь - как вернешься -
Ты дальше над морем лети.
***
Как нынче пусто было в церкви,
В вечернем храме - ни души,
И только сторож, я и Бог
Дышали в сумрачной глуши.
Сверхумное с безумным съединяя,
На позвоночник тоненькой свечи
Молилась я, а сторож уж, зевая,
Перебирал звенящие ключи.
Пора идти - хотя иная служба
Как раз начнется в этот миг,
Как только дверь замкнет стальную,
Замешкавшись, старик.
Уж ангелы слеталися под купол
И робко пробовали голоса,
И, помня просьбы денные, - святые
На грубых досках вознесли глаза.
Тогда и жутко телом оплотняясь,
Намоленная тишина
Обрушилась, кругами опускаясь,
Звеня у алтаря, одна.
АЛХИМИЧЕСКИЙ РАССВЕТ
В духовной трезвости я провожу свой век,
В сиянье разума. Но часто я пьянею.
Летела птица и упала вдруг,
Холодный синий глаз висит над нею.
Нигредо пережив, душа проснулась,
И снова птица бьет крылами в стену,
Звенящим белым мраком разогрета.
Она - внутри, но в ней уже светлее.
Душа моя, округлая реторта,
И солью всех веществ она полна.
Что ни родит она: хоть ангела, хоть черта,
Она для опытов чудесных рождена.
***
Почему вот этой пылинке
Говорю я не "ты", а "я"?
Кремешку, блеснувшему глухо
В смертной впадине бытия.
Когда бы Солнцу я посмела
Сказать, лучами все паля:
- Горячее мое! Родное!
Ты - мое тело. Это - я. -
Но даже ветром я не стану,
И он уже не станет мной,
Хозяйка я одна под темной
Растленной этой скорлупой.
ДОЛГОЕ СХОЖДЕНИЕ ВО АД
Спускаться в погреба,
снижаться в подземелья
сквозь лоно темное
потасканной земли,
до золотых глазниц,
до огненных кореньев,
гудящих, как метель -
куда и гномы не могли
и эльфы не дошли.
Я знаю - прадеды мои
Давид и Авраам
(я вниз иду по их следам)
назад, оглядываясь, шли
и знаки оставляли по стенам.
Сквозь золото бежать,
толкать его руками -
вот путь, которым шел
Исус во ад за нами.
Пусть Он спускался здесь,
но вышел Он не вверх,
а, твердо грешников ведя,
Он вышел в ледяной орех.
Там в семядоле золотой,
в живородящей сердцевине
есть дверь, и хлопнула она
и прикипела, но отныне
она откроется всегда,
когда ты сердце,
да, сердце бедное свое
руками злыми
поднимешь: врезано в него
навек иглою Тайноимя.
ПОЧЕМУ НЕ ВСЕ ВИДЯТ АНГЕЛОВ
Геннадию Комарову
Ангелы так быстро пролетают -
Глаз не успевает их понять.
Блеск мгновенный стену дня взрезает,
Тьма идет с иглою зашивать.
Вечность не долга. Мигнуло тенью
Что-то золотое вкось.
Я за ним. Ладонями глазными
Хлопнула. Поймала, удалось.
А если ты замрешь, вращаясь
На острие веретена -
То Вечность золотой пластинкой
Кружится. Взмах - ее цена.
И если ангел обезьяной
Сидит на ямочке плеча,
То нет плеча и нет печали,
Нет ангела - одна свеча.
ПОСЛЕДНЕЕ НАВОДНЕНИЕ
Невы не остановит боле
рука тяжелая и конь.
Как приступ ярости или внезапной боли —
припадок волн.
Вода с залива, с Невы, с небес.
И камни бьют ключом.
Здесь будет болото и лес,
и не было ничего.
Каменному не взлететь — ангел бьет крылом,
и волны его грызут.
И тонко стиснутым ртом
кони железные ржут.
И когда полоумный возница
их ударит по звонким бокам,
понесутся, гремя колесницей,
застучат по седым облакам.
Нева взлетит по медленным ступеням
в неутолимой жажде суши.
И Казанский собор на коленях
Обнимает прохожих и душит.
МОРЕ
Как холодно и пусто все кругом.
Не меня одну на свете все забыли.
Даже море, когда варили, верно, думали о другом:
О море милое, тебя пересолили!
И позабыли. Гонит через горы
и через годы носит.
Вдруг волнами — там кто-то крикнул: «Море!»
Нет, «Лена!» — вдоль по берегу относит.
Нет, «Море». Рванулись волны
и за собою потянули берег.
А у меня лишь губы сжались:
Вернись — нам, милое, обоим показалось!
Когда все нас забыли — жизнь легка.
И стоим ли? Не стоим мы другого.
Я стою горсточки песка,
ты — камня голубого.
СМЕРТЬ ВЯЖЕТ
Что ты умрешь – ужели вправду?
Кто доказал?
Чужие руки прикоснутся
К твоим глазам.
И не польется свет оттуда
И ни туда,
Лишь тихо шепчется с землею
Твоя руда.
А смерть подкинет на колене
Шаль иль платок
И вот – ко всем тебя привяжет,
Вонзив крючок.
И вот тебе уже не больно,
Вдали юдоль...
Смерть машет спицей недовольно.
Ворча, мол, моль.
***
Не ночь еще, еще ты не в могиле,
Но смерти уж кружат, как братья возле Фив.
Так откуси себе язык, пока ты в силе,
Умолкни, не договорив.
Последнюю из голубых жемчужин
Не взманивай из дали в близь,
Последнюю другим не высказывай тайну,
Себе не проговорись.
КОРАБЛЬ В БАЛТИЙСКОМ МОРЕ
На днище в ночь летящего парома,
Рыдая на его котлах,
Рождение и смерть я проклинала,
Грозя рукою яме в небесах.
А до небес так все равно далёко –
Чрез палубы и рубку напролом,
Со дна морей горело злое око,
Буравило и замышляло взлом.
Я не была Ионой в чреве рыбы,
В каморке колотясь пустой,
Заламывая руки, как на дыбе.
Меня не выблюет чудовищная глыба,
Ей контрабандный дорог золотой.
ЗИМНИЙ ЛЕС
Сто свечей оплывут, оплывут.
Сто деревьев горят на снегу.
Кто зажег, кто поставил их тут
второпях, в темноте, на бегу?
О, замерзни, застынь, стань обломком льда!
На куски костяные руки. И голос, и голос замерз.
Так легко теперь навсегда —
сколько снегу, и воску, и звезд.
Синий ветер иголкой поет.
Помолись пред замерзшею ивой,
где пречистая дева Мария,
словно белка в дупле, живет.
ПЕРЕЕЗД ЧЕРЕЗ ПРОКЛЯТЫЕ ГОРЫ,
или
СЕРБЫ, УНОСЯЩИЕ НА СЕБЕ ГРОБЫ ПРЕДКОВ
Балканская баллада
Мчит автобус через горы,
и - Прокленти имя им.
Вот каньон, заросший мелким
красным слабым листьецом.
А со дна струится верткий
Тонкошеий белый дым.
Он со дна ведет проклятье
Вверх - к вершинам - поводырь.
Черный глухо-мертвый ослик
На обочине распух,
Мимо вдаль трусит, задумчив,
В грубых шорах
И в расшитой в кровь попоне
Старый серенький лошак,
Бубенцами: дринь дак-дак.
Задыхаюсь я под неба
Ярко-синей простыней,
И душа уже не дышит -
Будто я в избе курной.
Перец едкий сыплет с неба.
Что же остается, серб?
Взять ли домовину деда
И бежать вглубь дальних неб.
Что ж? Отныне - это стол твой,
Это - жесткая постель,
Ты сметаешь крошки хлеба,
Над сосновым твердым ложем
Закачает веткой ель.
Разве можно, разве право
Мертвых с жизнью разлучать?
Или призрак от живого
Льзя ли грубо различать?
Спи же в домовине деда,
Мы схороним в облаках,
Запустив ее на небо
Длинной песней в завитках.
Мой же путь лежит нелепый
В монастырчик под горой,
Пахнет кофе, тайной склепа,
Где молитвы подогреты
Сливовицей молодой.
Ледяную брагу в кровь пущу,
Лепестком замерзшим заев,
И за пазухой словесную пращу
Шевельну, и ременный напев.
ПОВЕСТЬ
Сор летит по пляжу. Ветер воротит урны.
Размеры моря новей и короче.
В те сумерки шло море к буре.
Шло к ночи.
Шло к шторму. Морю
надоело глаза царапать об утесы.
Плавали окна по коридору.
Свет лился, как вместе и дождь и слезы.
Я потолок учила наизусть —
от прошлого, от радости и горя
я синею стеной отгорожусь.
Исчезла память, и исчезла грусть —
пятнадцать лет в минуту смоет море.
А я зубрила потолок — каждую строчку учила веками,
твердила все одно, одно:
две трещины, три таракана
и черное пятно.
Болезнь и бред.
Бессонница и ветер.
Чудовища, которых нет
и не было на белом свете,
все в волнах чешуи и грив
врывались в комнату сырую,
со скрипом двери отворив.
И бороду сушил седую
зеленый страшный водяной.
А на спинах русалок — плесень, гнилье,
в глазах лишь ветер ледяной.
Как прачка мокрое белье,
хвост отжимала русалка рукой.
«Я не знаю, жива ли я, мертва,
и сколько пальцев у меня,
и рыба я или змея,
и сколько дважды два.
Бродила сколько дней душа моя речная,
желая умереть, не умирая,
бездонная, придонных рыб пугая.
И все равно, живая, я мертвей,
чем лунный свет на чешуе моей».
А водяной шатался и голосом, как сотня пил,
кричал и выл и говорил:
«О, сколько раз я умирал,
но я ни разу не воскрес.
Что хочешь я: то адмирал,
то просто бес.
В небытии вдруг стало тесно, скучно — ведь годы,
и в воздух мой кулак прорезался,
и голос — собственное горло —
чуть не порезал: резкий — лезвие!
Уж сколько лет мне ночь родимым домом,
и каждый час — как угол обжитой.
Но пусть скорее день, пусть серый и сырой,
пусть солнце горло обожжет, подкатит комом.
Для этой бури мы слишком шатки, слишком утлы.
С другого берега ты пригони к нам утро,
море, сделай посветлей ночь,
умерь тоску и злость —
такого не видал, уж сколько лет на свете.
Глодают волны берег, будто кость,
на водяных бросаясь, сучьи дети.
Даже водоросли, осатанев,
хватаются за хвост.
А сколько погибло, лежит на дне
нынче медуз и звезд».
И замолчал.
В окно огни и лишь вода видна.
Дом вырастал — казалось, за теми огнями
Земли другая сторона
и люди ходят вверх ногами.
Все тихо. Лишь водяной шептал: «Вы, дети,
мне в прошлое тысячелетье
вырвали зуб желтый, гнилой.
А вы назвали его Луной».
«Заткнись! — кричали русалки. — Чтоб тебе пусто!»
«Да, дети, и незаконные. Не злитесь:
всех Бог нашел под капустой,
под голубыми листьями.
И черными. На огороде пыльном.
Листья источены звездами, будто червем могильным».
«Заткнись! — кричали русалки. —
Вот по башке ведром!»
И стало тихо. Трещали балки.
И на волне качался дом.
Я наизусть учила потолок — каждое бревно веками
твердила, все одно, одно:
две трещины, три таракана
и черное пятно.
Лежало над крышами море, гнулась жесть.
Я твердила: «Мне уезжать. Ты подожди,
из этих берегов не уходи.
Ты оставайся, оставайся здесь!»
А назавтра я уезжала.
Я руки в море опустила.
А после поезд увез меня — зачем? — куда-то.
И я подумала, что море мне приснилось.
Но пахли пальцы солью горьковатой.
ПОМИНАЛЬНАЯ СВЕЧА
Я так люблю огонь,
Что я его целую,
Тянусь к нему рукой
И мою в нем лицо,
Раз духи нежные
Живут в нем, как в бутоне,
И тонких сил
Вокруг него кольцо.
Ведь это дом их,
Скорлупа, отрада,
А все другое
Слишком грубо им.
Я челку подожгла,
Ресницы опалила,
Мне показалось – ты
Трепещешь там в огне.
Ты хочешь, может быть,
Шепнуть словцо мне светом,
Трепещет огонек,
Но только тьма во мне.
***
Земля, земля, ты ешь людей,
Рождая им взамен
Кастальский ключ, гвоздики луч
И камень и сирень.
Земля, ты чавкаешь во тьме.
Коснеешь и растешь,
И тихо вертишь на уме,
Что всех переживешь.
Ну что же — радуйся! Пои
Всех черным молоком.
Ты разлилась в моей крови,
Скрипишь под языком.
О древняя змея! Траву
Ты кормишь, куст в цвету,
А тем, кто ходит по тебе,
Втираешь тлен в пяту.
|
