ПОКОЙ
Мне снятся русские кладбища
В снегу, по зимнему чисты,
В венках стеклянных ветер свищет
И гнет усталые кресты.
Переступивших и достойных
Равняет утренняя мгла,
И так смиренно, так спокойно,
Так много грусти и стекла!
Прилечь, притихнуть, стать, как иней.
Как этот хрупкий, скрипкий снег,
И белых туч на кровле синей
Следить прозрачный легкий бег.
И знать, что скорби и волненья
Сквозь этот снеговой покой
Не тронут скорбного успенья
Своею цепкою рукой.
***
Как много женщин ты ласкал
и скольким ты был близок, милый.
Но нес тебя девятый вал
ко мне с неудержимой силой.
В угаре пламенных страстей,
как много ты им отдал тела.
Но матерью своих детей
Ты ни одной из них не сделал.
Какой святой тебя хранил?
Какое совершилось чудо?
Единой капли не пролил
ты из священного сосуда.
В последней ласке не устал
и до конца себя не отдал.
Ты знал? О, ты наверно знал,
что жду тебя все эти годы.
Что вся твоя и вся в огне,
полна тобой, как медом чаша.
Пришел, вкусил и весь во мне,
и вот дитя - мое, и наше.
Полна рука моя теперь,
мой вечер тих и ночь покойна.
Господь, до дна меня измерь, -
я зваться матерью достойна.
***
О, тяготы блаженной искушенье,
соблазн неодолимый зваться "мать"
и новой жизни новое биенье
ежевечерне в теле ощущать.
По улице идти как королева,
гордясь своей двойной судьбой.
И знать, что взыскано твое слепое чрево
и быть ему владыкой и рабой,
и твердо знать, что меч господня гнева
в ночи не встанет над тобой.
И быть как зверь, как дикая волчица,
неутоляемой в своей тоске лесной,
когда придет пора отвоплотиться
и стать опять отдельной и одной.
***
Не творчеств дни, а умирания.
В них ничего печальней нет,
Что неоконченными здания
Останутся на много лет.
Труд, созидающий строения,
В пустых стропилах не течет,
И силу жадную падения
Не сковывает мерный счет.
Вдоль белых стен в закатном пламени
Маляр веселый не поет,
И не несет суровый каменщик
К вершинам каменный свой гнет.
К лесам закрыты с улиц доступы,
Качается пустая клеть,
И стен оскаленные остовы
Кирпичной плотью не одеть.
***
Быть бы тебе хорошей женою,
матерью детям твоим.
Но судил мне господь иное,
и мечты эти - дым.
По суровым хожу дорогам,
по путанным тропинкам иду.
По пути суровом и строгом
ненадолго в твоем саду.
Рву цветы и сочные злаки,
молюсь имени Твоему.
Но ворчат за стеной собаки:
- Чужая в дому.
А как жаль оставить тебя за стеною..
Слезы в глазах - как дым...
Как бы я хотела быть твоей женою
И матерью детям твоим.
***
О, сестры милые, с тоской неутолимой,
В вечерних трепетах и в утренних слезах,
С такой мучительной, с такой неукротимой,
С несытой жадностью в опущенных глазах,
Ни с кем не вяжут вас невидимые нити,
И дни пустынные истлеют в мертвый прах.
С какою завистью вы, легкие, глядите
На мать усталую, с ребенком на руках.
Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке.
О, бедные, ну как помочь вам жить,
И темным вечером в пустые ваши руки
Какое солнце положить?
БИБЛИЯ
Ее на набережной Сены
В ларце старуха продает,
И запах воска и вербены
Хранит старинный переплет.
Еще упорней и нетленней
Листы заглавные хранят
И даты нежные рождений
И даты трудные утрат.
Ее читали долго, часто,
И чья-то легкая рука
Две-три строки Экклезиаста
Ногтем отметила слегка.
Склоняюсь к книге. Вечер низок.
Чуть пахнет старое клише.
И странно делается близок
Моей раздвоенной душе
И тот, кто счел свой каждый терний,
Поверив, что господь воздаст,
И тот, кто в тихий час вечерний
Читал Экклезиаст.
***
В маленькой заклеенной загадке,
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипяти сантимной,
Пишут мне печально и интимно,
Что Володя думает жениться,
Но поедет летом за границу,
Чтоб со мною повидаться снова,
Что сильна, должно быть, власть былого.
Добавляют также осторожно,
Что жена его совсем ребенок,
В мужа без ума влюбленный,
Что ее сломить легко и просто можно.
Чувствую их острые намеки,
Страх и опасенья, чтобы мой далекий
Вновь не стал бы близким и безвластным.
Пишут мне, как женщине опасной.
Верен их расчет и очень - очень тонок.
Но того не знают,
Что не львица светская, - ребенок
Проведет с письмом всю ночь, рыдая,
И о ней, страдающей украдкой,
Не напишут никому интимно
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипятисантимной.
***
Было тело мое без входа,
и палил его черный дым.
Черный враг человечьего рода
наклонялся хищно над ним.
И ему, позабыв гордыню,
отдала я кровь до конца
за одну надежду о сыне
с дорогими чертами лица.
***
Да, говорят, что это нужно было…
И был для хищных гарпий страшный корм,
и тело медленно теряло силы,
и укачал, смиряя, хлороформ.
И кровь моя текла, не усыхая –
не радостно, не так, как в прошлый раз,
и после наш смущенный глаз
не радовала колыбель пустая.
Вновь, по-язычески,
за жизнь своих детей
приносим человеческие жертвы.
А Ты, о Господи,
Ты не встаешь из мертвых
на этот хруст младенческих костей!
***
Не снись мне так часто, крохотка,
мать свою не суди.
Ведь твое молоко нетронутым
осталось в моей груди.
Ведь в жизни – давно узнала я –
мало свободных мест,
твое же местечко малое
в сердце моем как крест.
Что ж ты ручонкой маленькой
ночью трогаешь грудь?
Видно, виновной матери –
не уснуть!
***
Расчет случаен и неверен –
что обо мне мой предок знал,
когда, почти подобен зверю,
в неолитической пещере
мою праматерь покрывал.
И я сама что знаю дальше
о том, кто снова в свой черед
из недр моих, как семя в пашне,
в тысячелетья прорастет?
***
Боже мой, и присно, и ныне,
В наши кровью полные дни,
Чаще помни о Скорбном Сыне
И каждую мать храни.
Пусть того, кто свой шаг неловкий
К первой к ней направлять привык,
Между двух стольов на веревке
Не увидит ужасный лик.
Пусть того, что в крови родила,
Не увидит в чужой крови.
Если ж надо так, Боже милый,
Ты до срока ее отзови.
***
Петербуржaнке и северянке,
Люб мне ветер с гривой седой,
Тот, что узкое горло Фонтанки
Заливает Невской водой.
Знаю, будут любить мои дети
Невский седобородый вал,
Оттого, что был западный ветер,
Когда ты меня целовал.
***
Ведь были мы первые крепче и выше,
И толще деревья и травы длинней.
И волосы гуще у ночи пушистой,
И руки упруже у кряжистых дней.
И внове готовили звери и люди
Для каждовесенней, для брачной поры,
И чресла тугие, и крепкие груди,
И красную кровь для любовной игры.
Ее проливали и щедро и смело —
Веселых зачатий живое вино,
И в жилах оно и кипело и пело,
И вечное дело родило оно.
***
Не оставляй следов неполноценных
И никаких незавершенных дел —
Ни сына женщине, которой не хотел,
Ни писем мартовских — лукавых и забвенных.
Письмо умрет, но прах его бумажный
Встревожит, может быть, живого не шутя,
Не радостно и незаконно даже
От скудных ласк рожденное дитя.
Весна
Приползла лукавая, вся талая,
И в угрюмом городе, в камнях,
Распустила слухи небывалые,
Что погибнут улицы на днях.
Что идёт весёлая, шумливая
Из лесов зелёных и полей
Рать весны, раздольная, гулливая,
Против серых зданий и людей.
Целый день шептала и морочила,
У прохожих путалась в ногах,
Шелестела в скверах олисточенных,
Лошадей пугала на углах.
А под вечер стихла, утомлённая,
Разлеглась на гулкой мостовой,
К тротуарам сонным, покорённая,
Прилегла упрямой головой.
Но мигала до утра пугливая
Фонарей блестящая гряда,
И дрожала, вся нетерпеливая,
Под мостами сжатая вода.
У антиквара
Читаю Горация в лавке
И стыну под легким пальто.
И стынет со мной на прилавке
На ширме пастушка Ватто.
Да сбоку смеется кольчужно
Изломанный старый доспех,
И мне торопиться не нужно
И с ними расстаться не спех.
А выйду - над Сеной бесстрастной
Ряды золотых огоньков,
И будто от жизни сейчасной
Отстала на много веков.
И те, кого встречу, - чужие,
И речь их странна и нова,
И тех, кто ушли и отжили,
Роднее и ближе слова.
И завтра с Горацием в лавке
Забудусь под легким пальто,
И будет дрожать на прилавке
На ширме пастушка Ватто.
Вода
Как кровь уходит из синей вены,
Ушла из плена зловонных труб
Вода живая с кипящей пеной,
И город плачет – угрюм и скуп.
Легка, подвижна, к истокам тёмным,
К лугам поёмным, к седым лесам,
Течёт и плещет, светло-бездомна,
Сродни и солнцу и небесам.
Сверкает лентой, струёй искрится,
И путь всё длится, и мир звенит,
Взлетает птицей, прыгнёт, как львица,
Ревёт в порогах, в болотах – спит.
Поют ей песни и пьют скитальцы,
Но тщетно «сжалься» иссохших губ,
И тщетно город вздымает пальцы,
Сухие пальцы фабричных труб.
***
Все помним о древнем рае
и в память Закрытых Врат
так крепко мы запираем
наш храм, наш дом и наш сад.
В плену, но наш плен нам сладок,
как чайке простор морей.
На лестнице пять площадок,
на каждую семь дверей.
За каждой дверью цепочка,
французский замок и крюк,
и дверь не отворим ночью
на самый поспешный стук.
И если приходит милый –
так долго глядим мы в щель,
что часто теряет силы
Дафнис, Тристан или Лель.
А после мы ловим тщетно
любви легкокрылый луч,
и тщетно ломаем в клетке
цепочку, и крюк, и ключ.
Магдалина
Был свиток дней моих недлинен,
греховны были письмена.
Я путь свершала Магдалинин
и обратилась – как она.
И, как она, ждала смиренно.
Но не пришёл ко мне Христос.
И не коснулся умиленно
моих распущенных волос.
И с той поры я дни за днями,
творя свой повседневный труд,
несу наполненный с краями
безмерной горечи сосуд.
Ты и Вы
Я остро не люблю сближающего “ты” –
Оно как комната, в которой всё знакомо.
Как нераскрытые, как ждущие цветы –
Почтительного “Вы” мне сладостна истома.
За этим строгим “Вы” всегда тонка печаль,
Но неисчерпана бездонная возможность,
За ним скрывается в печальную вуаль
Касаний ласковых пьянительная сложность.
Почтительное “Вы” кладу, как талисман,
У входа строгого души моей чертога. –
Кому не сладостен его живой обман –
Не перейдёт заветного порога.
***
Тумань мне голову, тумань,
Как сладко это мне и внове.
Плывут над временем и кровью
Твои пустынные дома.
И синегрудая мечеть
Отчалила и уплывает.
И бешеным моим трамваем
За нею мне не долететь.
О волны этих рыжих крыш.
Как подлинно его волненье,
И как же он кудряв и рыж,
Безумный ветер современья
***
Как в тёмный улей чёрная пчела
сбираю мёд отстоенной печали,
и с лука каждого летящая стрела
меня неуклонимо жалит.
Был горек мне к помазанью елей,
и вот цветы моих земных полей:
у нищей девочки, стоящей на ветру,
два пальца в варежке – вспухающих и синих.
У старой девушки, озябшей поутру,
кровати узенькой холодные простыни,
и взгляд потерянный, невидящий и белый,
тех, что ведут поутру на расстрелы.
|
