ЛЕНИНГРАД
Ивану Сабило
Мой Ленинград погребен Пискаревкою.
Санкт-Петербург — это город не мой.
Разве забуду, как мерли погодки над бровкою
снежной дороги блокадной зимой?
Разве забуду могилки умявшиеся,
в сонме крестов моя бедная мать —
тихие люди, без позы поклявшиеся
город врагу ни за что не отдать?
Разве из сердца признательность вынется
к тем, кто спасали нас, духом сильны —
Зина Круглова, девчушка-дружинница,
ставшая позже министром страны.
Санкт-Петербург, что в духовном наитии
мощно десницу над миром простер,
дабы кубанцы рванулись по Индии,
а на Балканы полки гренадер.
Град лейб-гвардейцев, монарха, Империи,
томных красавиц Двора роковых...
Предки мои удалились в поверия,
сказы, преданья скрижалей родных.
Град, опочивший без завещания
на перехлестах гражданской войны...
Смутно сегодня для слуха звучание —
Санкт-Петербург — не его мы сыны!
Гордое имя разменено биржами,
души мельчит банкометный устав...
Были героями — стали мы бывшими
при шутовстве новорусских забав.
Мы, на кладбищах войны похороненные,
дети блокады, завьюженным днем
годы, историей провороненные,
горьким предательством лишь назовем.
РУССКИЙ
Свел меня случай с Русским Бойцом —
в черной рубашке с бледным лицом.
Юноша глянул, красив и высок,
был его голос тих и жесток:
— Шел с княжьим войском воин-монах,
благословенный в горних мирах...
Черной одеждой чтим память его,
не устрашимся, как он, ничего.
Если Россию спасти не суметь,
мы предпочтем унижению — смерть...
— Мальчик, — сказал я, — в жизни своей
ты никаких-то не видел смертей.
Я же в блокадном аду голодал,
ну а что выжил, — совсем не гадал.
И до сих пор наяву, не во сне
мертвые дети мерещатся мне...
Юноша глянул, красив и высок,
был его голос тих и жесток:
— Там-то от голода — в снег головой,
здесь-то за золото — кровь и разбой...
Там — омертвение в тусклых домах,
здесь — онемение в русских умах.
Разве не стыдно, в блокаду спасясь,
с новой блокадой не чувствовать связь?
Он удалился, красив и высок...
Честно пытался я жить, — видит Бог!
Сколько же можно обиды копить
да скулежем поднебесье коптить?
К Богу ли, к Князю ли или в твой Строй, —
только б не тлеть в этой гнили сырой!
***
Гуляют, словно тучи, слухи,
что, мол, Москву взорвет Чечня,
о том досужие старухи
толкуют на исходе дня.
Живем, как в бурном Вавилоне,
с наивным выкриком: “За что?”,
вынюхивая смерть в вагоне
троллейбуса или авто.
А что Москва? У нас Барвиха
теперь столичный городок,
и в чем народным массам лихо,
князькам московским невдомек.
Жулье перегоняет деньги,
притырив вклады мелюзги
калечат русские мозги
И как чудовищный провизор,
всем, кто хотят иль не хотят,
отмеривает телевизор
безумия змеиный яд.
Такие нам являет срезы
удушливо-бездушный строй...
Куда ни гляну — пляшут Бесы,
глаза прикрою — Черт со мной!
АЛЕКСАНДРУ ЛУКАШЕНКО
Травимый хлестко на экране
телемагнатами Москвы,
Вы плюньте на ушаты брани,
Вы на Руси — герой молвы.
Славянам разобраться впору,
срок размышления истек:
на Рейне ли искать опору
иль вскинуть очи на Восток?
Визг доморощенного панства,
на площадях биенье в грудь
Ваш, идеолога славянства,
лишь подтверждает правый путь.
А если бы Вы стали мотом
народных ценностей и сил,
не Судный день, а чашу с медом
Вам приготовил бы зоил.
Вы оказались не по вкусу
лобзавших папскую туфлю.
А я такому белороссу,
какой Вы есть,
скажу:
— Люблю!..
Мы — в заединстве,
мы — не сиры,
и братской цельности оплот
не двугражданские банкиры,
а двуязычный наш народ.
***
Я помню киевский Крещатик,
поэтов, рвущихся в Москву.
Один, поддав, орал: — Касатик!
Россией грежу наяву!..
Теперь коптит днепровский отчич
на Миссисипи лососей
другой, как господин Коротич,
базарит мовою своей.
Я не об этих пшик-славянах
с игрой в галушки и гопак,
я об озябших тетках Ганнах,
на рынке дующих в кулак.
Великой Украины сошки
барышничают по Москве,
и семечки, как черноблошки,
шуршат в разверзшемся мешке.
Не буду со злорадным видом
пытать их, как газетчик-хват,
зачем явились к московитам
они от суверенных хат.
Ховают под платок бабенки,
окоченевшие в пургу,
режима тощие тыщенки,
все ж — инвалютную деньгу,
притоптывая, приседая,
чтобы чуток себя согреть...
Какая пляска шутовская,
ужасная, почти, как смерть!
Сосульки-бабы стынут скопом
в толпе безумных россиян...
Я сам елозю к ним с притопом
и семечек беру стакан.
***
А зачем нам плакать о России,
причитать,
если мы у Бога не спросили —
кто же тать?
Если Крест лишь на словах нам дорог,
как и честь,
то, быть может, самый страшный ворог —
я и есть?
ПОЛУКРОВКИ
Живем, как божии коровки,
беззвучные в своей стране...
Да мы ведь сами полукровки,
не нужно их искать извне!
Мы сами, не моргнув и оком,
смирясь с народною бедой,
кровь, нам дарованную Богом,
кривясь, разжидили водой, —
водой бесстыдных умалений
на евро-западном крыльце,
никчемных ссор да словопрений
с брезгливой метой на лице.
Мы так тихи в рассудке квелом,
что нас князья под знамена
не кликнули б на рать с монголом
или на брань Бородина.
А урки вьют из нас веревки,
как бы исподтишка, спроста,
а урки-то не полукрови,
в них кровь кипуча и густа;
они не с бухты — не с барахты
Русь разоряя до сумы,
высвистывают дев и шахты,
порты и юные умы...
Пора уж нам понять, разиням,
что эти самые враги
страну обмерили аршином
и выбросили на торги!
НОВОРУССКИЕ
Н.И. Горбачеву
Под пустопорожний гвалт полемик
в разорительно-пропащий год
новых граждан вылупилось племя,
телефонносотовых господ.
До кости Отечество объевши,
на халяву отхватив подряд,
загружают в пышные коттеджи
с похвальбою антиквариат.
И, подобострастна перед ними,
борзописцев алчущая рать
Новорусские!” — дала им имя,
хоть Христа готова оболгать.
Между новыми — якут с мошною,
хват-еврей, чеченец-взяткодав...
Что же лепят слово корневое,
всю ораву им лишь повязав?
Почему во стане новотусклых,
в стаде новоявленных козлищ
велено всем видеть только русских,
словно каждый русский плут да хлыщ?
Новорусскими сочту по праву
тех, кто совестью своею зван,
в Сербии сражался не за славу,
а за Крест сородичей-славян
тех, кто очи не сомкнули за ночь
в баррикадном октябре Москвы, —
сын казацкий, Николай Иваныч,
не щадил удалой головы.
Эти-то не слыли мастаками,
как юлить да зашибить деньгу...
Русь воспрянет новомужиками,
а пока за кровь у них в долгу.
В ДЕНЬ ПОКАЗА ПО НТВ ФИЛЬМА
"ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ ХРИСТА"
1. НА МИТИНГЕ ПРОТЕСТА В ОСТАНКИНЕ
Послышалось:
— Жидо-масоны!..
Но это не я произнес,
а те, кто пропащи, бессонны,
а тот, кто бесхлебен и бос.
Послышалось в ужасе:
— Дьявол!..
И сказано это не мной,
а тем, кто надежду оставил,
забитый расстрельной страной.
Послышалось:
— Люде святыя!
Как жить под расклев воронья?
А это сказала Россия,
а это сказал уже я.
2. ХУЛИТЕЛЯМ
Исподтишка зомбируя страну,
презрев тысячелетней веры догмы,
вы выдворили на святые стогны
Москвы фигляров, нищих и шпану,
и кистенем разбойничьих реформ
вы череп продырявили народу,
выслушивая праздничную оду
гоп-шоу-менов, взятых на прокорм.
Вы ствол спилили, и от вас на срезе,
не сок, а сукровица, слизь и гной, —
с “Последним искушением” Скорсезе
отождествили вы свой дух и строй!
Мы — выше вас, и эта мысль проста:
свои идеи непреклонно сея,
мы не подняли б дрын на Моисея,
как вы в безумстве ныне на Христа.
Обкуренная пошлостью реклам,
похабной болтовней телеэкранцев,
вам — во своей державе иностранцам —
в свой срок Россия врежет по рогам,
которые за эти десять лет
у вас набухли и окостенели...
Исподнее стирающим в купели
вам до моей России дела нет.
Но есть —
“есть Божий суд, наперсники разврата”,
когда национальная утрата
моей страной ее сыновьих прав
вам отольется... Впрочем, не слезами.
А чем? Час грянет, — и узрите сами.
И будет гневен Бог,
Вам даже слез не дав.
3. “ПРОСНИСЬ!..”
Как сладострастно унижать
нас, русских, стали напоказ,
сочтя, что будем скрежетать
зубами лишь
в который раз!..
Как откровенна сволота,
облив помоями Христа!
Не автомат, а Крест беру,
как никогда, служа Добру,
и отправляюсь на войну,
религиозную войну.
Давно Россия за Христа
не шла в Москве на правый бой...
И вновь растрепанной толпой
мы месим грязь, сомкнув уста.
Проснись, страна кукушек,
кряхтя от колотушек!
ПРОСНИСЬ!..
***
...И пошёл я по новому веку,
как по позднеосеннему снегу,
всё гляжу да гляжу...
Нет ни бабочки, ни стрекозки,
до коры обносились берёзки,
в гуще туч не воспенить стрижу.
Не судачит никто у колодца,
потому что застыла вода...
И из этого века – сдаётся –
мне не выбраться уж никогда.
Ну а вдруг, одержимый любовью
к тем заветам, что Бог нам изрек,
возвращусь на родное гнездовье,
в мой проклятый, израненный век?
|
