***
Жизнь моя! Куда ты?
Уж не каюсь,
что была, пропела и прошла.
Я плечами с милыми
смыкаюсь - и не видно
между нами шва.
Крепко сшито. Намертво.
С прикусом.
Смерть прошла зубами
по стежку.
Средь голов отсмоленных
и русых
еле различить мою башку.
Словно скалолазы
в этой сказке, саженцы -
с землею на корнях.
Не бывать развязке
в этой сказке,
не бывать клейму
на пятернях.
Грянет час. Сложу вдоль
тела крылья и отправлюсь
в землю на постой.
Вот тогда смирюсь
я с книжной пылью
и с твоею жуткой правотой.
***
Облака глядят в глаза,
и дожди проморосили.
Это летняя гроза
по России, по России.
Я бегу под снежный стог,
капли встречные глотаю
и березовый листок
в теплый катышек катаю.
И впервые узнаю
эти рощи и селенья,
и несломленность свою,
и причастность к удивленью.
И когда в ночной реке
тихо звездочка займется,
теплый катышек в руке
вновь в листочек
развернется.
Он спасет меня от бед
глубиной озерной сини.
Поплывет нетленный свет
по России, по России.
Огибая боль, молву,
принесет он мне удачу.
. Не жалею, не зову,
не плачу за жизнь, не плачу.
***
Средь лобности льдов,
и распутиц распутства,
и лунности слуха
услышим: Любовь.
Говорим: Безрассудство.
Читаем: Разлука.
Ночные глаза
в поцелуях забьются
взяв день в наказанье.
Читаем: Лоза.
Говорим: Лизоблюдство.
Услышим: Лобзанье.
Так вертится кровь.
Так даётся двуногость.
Так кроют у ада.
Услышим: Любовь.
Говорим: Одинокость.
Читаем: Не надо…
Не ветер в горсти
по весне колосится,
везеньем нищая, —
читаем: Прости.
Говорим: Не простится.
Услышим: Прощаю…
Обуза в груди
отлученьем чревата…
Так поезд — от станций…
Услышим: Иди!
Говорим: Наплевать-то…
Читаем: Останься.
Не камень пращам
прокричит, улетая,
с оброненной силой —
услышим: Прощай!
Говорим: Рассветает…
Читаем: Мой милый…
***
Не верю в счастье по уму
И презираю лесть.
А просто — радуюсь тому,
Что Ты на свете есть…
Не верю жалобам, слезам,
Удачам наяву.
А просто радуюсь глазам,
В которых я живу…
Не говорю: - "О, как велик
Их свет, соперник дня!"
А просто - Ты закроешь их
И, значит, нет меня…
***
Прощай незлобивая вещность
тяжелого дыма из труб!…
Лицо согревает не вечность,
а шепоты пальцев и губ.
И если приходит разлука
и громче молчанье вдвойне,
То это касается слуха,
а сердце стоит в стороне.
И если приходят потери
сжигая остынувший дом,
то это – как шорох в партере
На сцене своим чередом.
И вскрикнет дуреха подушка
что стала бедой и судьбой,
и выпрыгнет словно лягушка
из наволочки-за тобой.
***
«Ах, московский январь! Молодая и свежая силища!
Что сейчас я увижу? Лошадку? Фонарь без огня?
Или галка вспорхнёт, как герой Николая Васильича –
в голубом сюртуке с рукавами чернее угля?
Или скрипнут над Яузой мостики, веком прогнутые,
иль Кропоткинский дворник развесит на ветре латынь,
и качнутся заборы, как трости, в сугробы воткнутые
с набалдашником каждая – медным, зелёным, златым.
Я в руках не сберёг ни одну из твоих белых ящериц.
Я от ветра пьянел. и командовал мною, как мог,
у зевнувших котят язычок неподвижный, струящийся
в алой пасти, атласом обложенный, как кошелёк.
Мы научены исстари не выступать против истины.
Кое-кто, может быть, и польстился на хлеб даровой.
Ну а Пушкин мотнёт головой с виноградными кистями,
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой –
и качнётся земля, упрекнёт чернотой необкусанной,
и, рассыпавшись, солнце ресницы тебе опалит,
и по снегу таскаешься с нежной и сладкой обузою,
что в груди твоей ёрзает или, надувшись, скулит.
Как Летучий Голландец, трамвай по Сокольникам плавает.
Дует ялик по льду, отливая кормой золотой.
И бессмертны друзья и любимые наши. Но главное…
Главное –
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой».
***
Ты целуешь меня, словно мы не увидимся больше — ни завтра, ни после,
никогда не увидимся больше — и быть поцелую последним.
И живут в поцелуе твоем — журавлята над Овручем, эхо, осенние плёсы,
и когда-нибудь он, в самом деле, наверное, будет последним.
А покамест я глажу твой свитер. По свитеру скачут олени,
начиная свой бег всё от сердца — и дальше, и дальше,
молодые олени, олени с рогами, как крылья, всё дальше от сердца,
и поэтому твой поцелуй, в самом деле, когда-нибудь будет последним.
Даже если олени вернутся (запомни: вернутся!) когда-нибудь к сердцу,
пробежав по лопаткам твоим и печально плечо огибая,
все равно поцелуй твой — и этот и завтрашний — будет последним,
потому что у всех поцелуев — такая судьба — и не больше!
Из цикла Принц Крови
(1922-ой ГОД)
1.
Ты казался принцем крови
и любил пускать шмеля,
и платил за все любови
одеваньем в соболя.
Ты на мячиках к "Базару"
в белой бобке подъезжал
и плашкета, словно шмару,
для блезиру содержал.
Говорят, ты харил катек
только в шнифтовый фуфляк
и бросал хрусты на скатерть
биксам в тающих Филях.
Не судьба - а вязка с понтом!
Не алтарь - а хан в дыре...
И горел над горизонтом
шар, как шапка на воре.
И когда твой шпих и двери
сыса взглядом облизал,
как Есенин в "Англетере",
ты кишевник завязал.
Выгнул фраерские брови,
будто весело тебе...
Потому что принцем крови
был по кости и судьбе.
2.
Как-то ночью возле "Яра" однохуйственно и яро
я намазанному фрею, как богатому налил.
Но хмелек в башке просрался - юный мент нарисовался:
дзысь меня промежу роги - и в лягавку запилил.
Словно мне ломать штамынку бог с рожденья посулил.
Дзысь - и курку засмолил!
Я провел по ногтю пилкой и вступил в конфликт с.
дрочилкой:
- Шире жопы, мол, не пернешь - и кругом в алмазах высь!
Я не грабил власть Советов и в туза не харил шкетов,
и не бил котов по ширме ни с утра, ни анадысь!
Он ответил: "Заебись!"
У Измайловского парка я сказал: - Кончай, ментярка!
Свистнем флюхт - и на хащовку пить гамырку и клико!
Там прогнулся стол под гусем и сидит моя Пердуся,
положив свои арбузы на большое рококо.
До греха недалеко.
Поутру в сверканье рая в жопу мокрого макая,
ты красавчику-плашкету, словно шмаре, бросишь: "Брясь!",
и Варварка-Три Сифона под шипенье маргофона
так тебе твой хорь завафлит,
что захочется на близь.
Он ответил: "Заебись!"
- Слышишь фраерское пенье? Вся Республика в кипенье!
Мудошлепный Ворошилов на Кронштадт навел винтарь.
Пляшут, вывернув лалетки прокурсетки пятилетки,
и Крупа читает в Горках Лыске спящему букварь.
Даже в хезике с парашей ГОЭЛРО зажег фонарь:
залупайся и кемарь!
...Но, пыхтя пердячим паром, мент носил кепарь недаром.
Возле Плешки с блядохода не сумел сойти на рысь.
И за это я недобро влил перо ему под ребра.
И сыграл в колоду жоржик, попирая смертью жись.
Вот что значит: "Заебись!"
4.
На ветошной малине
ты нюхал марафет.
Твоей любви молили
три шмары юных лет.
Одна курила "Иру",
смела была в гульбе
и целку для блезиру
носила при себе.
Другая грызла грушки
с собачкой на ремне.
Она от хуя ушки
хранила в портмоне.
А третья из Тамбова
заставила жулье
про Дуньку Кулакову
забыть из-за нее.
На ветошной малине
ты нюхал марафет.
Твоей любви молили
три шмары юных лет.
Хрустел в твоей пиджуре
лопатник с шелухой.
А ты сидел в прищуре,
как будто был глухой.
Стряхали шмары перхоть
на брючину твою
и в рай хотели въехать,
но на чужом хую...
|
