***
Память, скажи – что хранишь для меня?
Может быть, день иль хотя бы полдня
с подлинным утром и полднем, горящим
глянцем листа и напором слепня?
Вечно себя мы в грядущее тащим
по простыням, от крахмала хрустящим.
Говор, работа, еда, беготня –
наш перевалочный пункт в настоящем.
Всё настигаем рывками груди
вечную ленточку вечного бега.
Ну, а когда, наконец, впереди
лишь чернота прошлогоднего снега, –
память, на час наскребёшь ли тепла,
чтоб моя тень отогреться могла?
***
Кому пишу? Ты, внемлющий, далёко,
ты дальше звёзд и запредельной тьмы,
тебя не зрит и внутреннее око,
не слышит дух... И всё же я есть мы.
Один, за шторой и тройной стеною,
когда в себе самом я погрязал,
вдруг чувствовал отверстою спиною
набухший напряжённым мраком зал.
И, этим зрячим весь пропитан мраком,
я зяб, тепло привычки потеряв,
и в темь свою протискивался зраком,
как в толщу почвы травяной бурав.
И – выходил на свет, и хвойный ранник
меня шатал как доброе вино,
и мир я видел в мириадогранник,
где в каждой грани что-то смещено.
И шли народы по моей ладони,
и в каждого я нервом проникал,
и, только одному себе сторонний,
я понимал всё, всё... и умолкал.
***
Я, казалось, пришёл из нездешней земли,
из нездешней земли,
из далёкой дали,
в эту зеленью пышущую глубину,
в эту птицами продранную тишину,
в эту пристальность запахов, в этот хаос
шевелений, шуршаний, мельканий,
в эту подлинность солнечной ткани
на звенящих чешуйках стрекоз.
Я пришёл в это зелено-синее
с пропылённой душой, с пробензиненной,
чтобы здесь, где ершатся корою,
точно стылое время, стволы,
вдруг почувствовать молодость крови
сквозь дремучую древность смолы.
***
Рождённым в страхе, как в рубахе,
столы воздвигшим средь могил
мечтать о нищенстве и плахе
лопатками, культями крыл.
Нас мают падчерицы плоти,
за жизнь погибель нам суля.
В них ноет память о полёте,
когда в обхвате вся Земля.
Но мы довольны через силу,
мы счастливы, едва дыша,
и клянчит сытную могилу
преодолённая душа.
***
Будто в метро на одном эскалаторе.
Всякие-всякие, разные-разные,
и умудрённые, и простоватые,
и безупречные, и несуразные.
Разные, всякие – громкие, тихие,
в дни, как в троллейбусы, мы понапиханы.
Только одним мы приёмом обструганы:
что-то похожее, что-то особое
в наших надеждах, привычках и ругани,
точно в одежде и обуви.
И в ежеутреннем нашем вставании –
трудимся, любимся, лечимся, мечемся
в некоем тоненьком напластовании
меж многослойными срезами вечности.
***
Вот идёшь ты ко дну,
через ночь, в одиночку,
сжатый болью в одну
бесконечную точку.
И швырнёт тебя мрак
в явь, как в обморок белый,
и потащишь синяк
ежедневного тела.
И повеет сквозь сны,
в непроросшие строки,
сонным потом сосны
на февральском припёке.
***
Истина
и
красота
сливаются
воедино
сразу
за чертой
горизонта.
***
У человека опускаются руки.
Не знает – как быть и что делать.
Походит по кухне. Сядет за стол.
Упрётся в лоб кулаками. И думает. Так,
будто выдавливает волосы из головы.
«Всё, – говорит он себе, – лишь эпидерма.
Эпидерма взрослости с её поступками,
величия с обвислыми подбородками,
славы в панцире орденов,
интеллекта с набором хобби,
любви, облачённой в крахмальные занавески.
А за этим – Боже! – всего лишь дети.
Те же игры в войну и шпионов,
в дочки-матери, в покупателей-продавцов,
в учителей-учеников.
Только игрушки взрослые –
от нехватки воображения.
Взрослость игрушек –
вот что сбивает с толку.
Дети!
Какие чудовищные
дети!»
ПРОРОК
Самообман – начало всякой лжи.
Вглядишься в простодушие ханжи
и впомнится скорбящая сестра
с вязанкой дров у Гусова костра.
И если за сомнительный твой труд
хребет души тебе перешибут,
себя возвысить сможет душелом,
окончив дело словом «поделом».
Отнюдь не мрачен и в хозяйстве рьян,
он купит шторы и починит кран.
И по грибы пройдётся по росе.
И улыбнётся. Просто. Так, как все.
Есть ход вещей – поток ночей и дней,
поимый усреднением людей.
Гудит людская глина вкруг стола.
Застолья раж – он вне добра и зла.
Пластинку ставят. Мажут бутерброд.
Пьют вдохновенно. А поток несёт.
И всяк, кого несёт он, будет чист
в час икс, какой предрёк евангелист.
И только ты, кому судьбой далась
привычка узнавать в грязи лишь грязь,
кто этого утаивать не мог
и меж людей не умирал, но дох,
один ты будешь поносить свой грех
в тот судный час и умирать во всех.
ТРЁХСТИШИЕ
Выхожу из вагона.
Как грустно
с меня осыпаются лица.
***
Каково им, звёздам,
в их тьме? Вдруг свет их – это вечный крик?
Кромешный вопль? Ещё одно: известно ль
звезде про свет свой и что будет он
лететь, когда она угаснет? (Где он,
мой свет?) А вдруг я сам – лишь свет? Так что же
моя звезда?..
***
Жалею взрослых – заскорузлых,
закованных корою лет,
кому тесниться в жёстких руслах:
автобус, очередь, обед;
за взгляды их из зазеркалий,
лиц ретушь, отстранённость глаз,
за то, что жизни их едва ли
не половина – напоказ;
за скудность их и нудноватость,
за эти «эх» и «так-то, брат»,
за тщетность всю и виноватость
утех, за тишину утрат;
за то, что в них порой ребёнок,
перепугавшийся во сне,
один, чтоб свет зажечь, спросонок
рукою шарит по стене.
***
Как из бутона голубой цветок,
выглядывает утро из тумана.
Без стона под косой войны полёг
весёлый птичий лес. А вот поляна,
где бедная Алёнушка одна
сидит, обняв разбитый ствол берёзки,
и, косы уронив, щекою к жёсткой
коре прижавшись, плачет. Но весна
пришла опять. И в синеве горели
невидимого жаворонка трели,
выклёвывались листья, сок берёз
стекал в траву. И пусть по-детски тонок,
лес, новый лес, лучи вбирая, рос
среди ещё зияющих воронок.
***
Я – выплеск очереди и трамвайной давки.
Заанкетирован, удостоверен в справке.
Семья пять чел., квартирка, дачка, Джек и Мурка,
а значит – ставка, плюс полставки, плюс халтурка.
Я всем с улыбочкой дарю свои личины,
сквозь дни рожденья мча ко дню своей кончины.
Меня глотают и выплёвывают двери.
И вот оказываюсь я в случайном сквере.
Листочки, пташки, ветерок – теплом по коже.
И это мне? И это мне за так? О Боже!
ПОПЫТКА ОПРЕДЕЛЕНИЯ
Она сквозь жизнь его текла
рекою, берега вбирая,
на мир ночной, лишённый края,
дыша туманами тепла.
Притом была его Она –
обыденность из властных линий,
ком жалости, окно светлыни,
щемящей памяти струна.
И, в неких сферах разлиты,
с годами не оскудевали
и вдруг из бренного всплывали
как бы извечные черты.
НЕДОУМЕНИЕ
И сказал он жене перед бездной могилы:
– Я, ты, прожитый мир – что же всё это было?
Эта, в блёклых цветах, пробуждений стена?..
Эти книги судеб в ореолах заглавий?..
Этот страха засевший осколок, в чьём сплаве
любопытства щемящая примесь слышна?..
Верю? Нет – ощущаю. Не сердцем – спиною.
Материнское, давнее что-то, родное...
Эти руки, куда уготован прыжок,
это «ну же, смелее»... А боязно вроде.
И ещё – странный стыд в нашей плотской природе,
вдруг уставленный взгляд на себя сквозь глазок...
И – Тверской тот бульвар, где, уже проморозив
дерева, – в перескрипе шагов и полозьев
первой памятью вобранный запах зимы.
В нём, отсюда к началу умчат меня санки,
и – с разлёта навылет, и – в ваши изнанки,
сластотерпкие сумраки, властные тьмы.
***
Приду на перекрёсток с фэдом.
В толпу уставлю напрямик...
Мне в мелочах ещё неведом
за шторку залетевший миг.
Потом под лупою на снимке
неторопливо разберу
осколки времени – поимки,
прилипнувшие к серебру.
Брелок, из сетки рыло рыбье,
лоск портупейного ремня,
со связкой, выпершей на сгибе,
в брусчатку вжатая ступня.
И, с прошлого сдирая лыки,
ведя бесспорному подсчёт,
я жизни предъявлю улики:
– Не отопрёшься! Было! Вот!
Но доказательств жидковато,
чтоб предъявлять, как векселя.
В тумане год – не то что дата.
– Сам снял? И снятое – Земля?
***
Спрошу муравья:
растут ли
суточные надои
у тлей...
ЛЕТО
Ушло. И думалось – далече.
А ты – в меня, чтоб в некий миг
найти таинственные течи
в слоях подпочвенных моих,
чтоб мог я дожидаться вздрога,
когда, сквозь ночь себя влача,
жару впитавшая дорога
лениво потечёт с плеча.
И вот уж лес, космато добрый,
с трудом охватывают рёбра,
клубится зелень изо рта,
в гортани листьев теснота
таит, во мгле своей утробной,
тугим узлом, гнездо скворчат,
а из лопаток неудобно –
не ляжешь на спину – торчат
два корня. В глубине подвздошной,
чу, зазнобил ручей. Шмели
тяжеловозно и дотошно
из уха в ухо потекли.
В висках клокочут зёрен горны,
по коже копошенье дёрна...
И вдруг всё сбросить и – в пролом
пространства, в омут ликованья –
отведать дорассветной рани
стрижовым радостным крылом.
***
Когда для боли и любви
покров мой станет слишком тесен,
ты грянь меня и раздроби
на брызги звёзд и птичьих песен.
Светолюбивые мои
глаза с закусом средоточий
в напоре листьев утаи,
в смесительных наплывах ночи,
чтоб памятью тягучих дней,
вобравших свет и радость тела,
в змеевиках земных корней
всё ликовало и гудело.
|
