***
Я в ту пору орал на московских вокзалах,
Горло драл в непроветренных, заспанных залах:
«За четыре рубля – все красоты Кремля,
чем скучать, на скамейках дремля!»
Воскресений не знал измочаленный ряд
хриплых, с голосом сорванным, дней.
В пять утра из будильника рвался заряд
твёрдой воли вечерней моей.
О, Москва колыбельная!
Теплота ещё в сердце постельная,
зыбкий, зябкий рассвет по дворам, по углам…
Ты в глазах – с недосмотренным сном пополам.
Из пучины столицы всплывал и вонзал
в небеса Суюмбекову башню вокзал.
Я входил – и, посудой у стоек звеня,
кочевая страна обступала меня.
Непобрита, в дорожной одежде страна,
заведённая будто на тысячу лет,
на ораторов молча смотрела она,
за четыре рубля покупала билет.
«Прокачу с ветерком!» – зазывало такси,
шла посадка на дальние поезда.
Ты попробуй у этих, небритых, спроси:
«Как живёте, скажите, спешите куда?»
На допросе пытливых, внимательных глаз
что я мог, кроме громких заученных фраз?
Но Господь упаси отступить от строки –
как у нас на Руси методисты строги!
Им одним понимать разрешила страна:
что должна она знать – и чего не должна.
До сих пор эти залы я вижу во сне,
шум вокзального табора слышится мне.
Я ору, перекрикивая рупора,
а страна всё на стрелки косится: пора!»
И спешит, понимая значенье минут, к поездам…
Поезда опоздавших не ждут.
***
Пребудет тайной для меня
твоё предсмертное мгновенье
до самого конца творенья,
до Судного, надеюсь, дня.
Остекленевшие глаза,
в которых вечность отразилась,
и та последняя слеза,
что по щеке твоей скатилась.
Какая мысль тебя прожгла
в миг одинокого прощанья?
Скорей всего, что жизнь прошла,
не выполнивши обещанья.
Чего от этой шлюхи ждать,
коль весь расчет её на тело?
Она и знать не захотела,
что можно бестелесным стать…
***
Ты отомстила мне в гробу
за все обиды и измены.
Темна лицом, как кровь из вены,
лежала, закусив губу.
Я сильно сдал за этот год,
что провалялся по больницам.
Так брошенный тощает кот
и тени собственной боится.
Я превратился в старика:
усохли мышцы, грудь запала,
и не даётся мне строка,
забыв, как весело давала.
Колдунья! Ведьма! Хохочи!
Ты всю мою мужскую силу
с собою унесла в могилу,
навечно спрятала в ночи.
***
Известно ли, что хорошо, что плохо?
Награбленное – грабь, экспроприируй!
Жги барский дом, библиотеку Блока,
потом гордись его мятежной лирой.
Известно, революцию в перчатках
не делают. Простимте большевичку.
Я лишь о поощряемых начатках
грабительства, вошедшего в привычку.
Разграбили великую державу:
тащили всё – как на пожар спешили,
взорвали храмы, вытоптали траву,
леса срубили, рыбу оглушили.
Хозяева! Любезны сердцу войны,
спортивный марш и тупость рок-н-ролла.
Вам кланяется Герострат покойный
и первый большевик – Савонарола!
СОНЕТ
Памяти Бориса Слуцкого
Когда русская муза ушла в перевод
(кто – на запад, а кто – на восток),
не заметил убытка российский народ,
но заметил недремлющий Бог.
Да и то: на колхозных полях недород –
это отнятый хлеба кусок.
А на ниве поэзии – наоборот:
Данте – он и по-русски высок.
Ну и что, коль чужбина иссушит мозги?
Ведь и дома не видно ни зги
(между нами, бродягами, говоря).
А вообще-то, как ни крути,
под тосканское вечное небо уйти
предпочтительней, чем в лагеря.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Без люминала, без любви
не сплю в свету рассеянном.
Тот берег площади вдали –
как остров в море северном,
как плоский остров – берег тот,
всплывающий из серых вод...
Не сплю в разливе площадей
в люминесцентном городе.
Его асфальты без людей –
как на ладони, голые.
В приливе пустоты не сплю,
топлю свою утопию:
я всё ещё тебя люблю,
я всё ещё тебя леплю
по своему подобию.
Но этот омертвелый свет –
остывший пепел сигарет.
В нём ни тепла, ни тела нет,
нет ни любви, ни боли.
Одно окно мне смотрит вслед,
и в нём – картонный силуэт
в электроореоле...
НОЧНАЯ ПЛОЩАДЬ
Вдруг показалось: это Космоград,
ракетодром с посадочным пространством!
А вот и черный звездный циферблат —
вокзальные куранты на Казанском.
И я сошел с “Серебряной стрелы”,
с обычного межзвездного экспресса,
и в памяти моей живут миры
с иною мерой времени и веса.
И незнакомой показалась мне
Москва, и на какое-то мгновенье
я вдруг вообразил, что на Земле
живут уже другие поколенья.
Где в Космограде переулок мой?
На землю с неба возвращаться трудно.
Я покажу прописку: я — земной!
Прошла всего лишь звездная секунда.
***
Я жесток? Ты на звёзды взгляни:
Что на свете быть может жесточе?
Что-то в сердце растёт в эти дни,
в эти звёздные зимние ночи.
Что-то близкое к сути самой,
к тайне жизни безвыходной этой,
этой звёздной московской зимой,
в дни любви и хвостатой кометы.
Этой жизни не женская суть,
жёстких звёзд первозданная млечность,
этот Млечный сияющий путь –
семя Бога, пролитое в Вечность.
ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ
А. и Б. Стругацким
Христос, сошедши с вертолёта,
окинул взором рай земной:
шоссе, унылые болота,
припорошённые зимой.
«Отец! – взмолился Он.– Не стоит
моих мучений этот рай.
Исправь действительность, Историк,
историю – переиграй!
Не нужно чудного спасенья.
Бессмертие – на кой мне ляд?
От перегрузок вознесенья
у сына косточки болят!»
Как и записано в скрижали,
вдали чернел еловый лес,
и от него уже бежали
с винтовками наперевес.
Вдали, над самым горизонтом,
вовсю дымили трубы ТЭЦ.
Тоскливо пахло креозотом,
как и предвидел Бог Отец…
***
Свернул я, перепутав города,
однажды на Сенатскую с Арбата.
Я твёрдо помню, что спешил куда-то.
Но вот вопрос: откуда и куда?
Я смутно помню замыслы поэм
про доблести, про славу, про победу…
Хотелось землю мне, как Архимеду,
перевернуть! Но вот вопрос: зачем?
К жене спешил я или от жены
к возлюбленной, как в зале по паркету,
но всё равно я упирался в Лету
и понимал: мосты разведены…
***
Я снова бездомен.
Свободно снежинки порхают.
Мир Божий огромен,
Вдали города полыхают.
И всё, как в далёком начале:
вокзал, мандаринные корки, окурки
Нелепо торчат, как торчали,
озябшие руки из куртки.
На мягких рессорах,
шатаясь, иду по вагону.
Пора бы: за сорок –
а всё ещё нет угомону.
Всё рая ищу я с поляной,
обвившего дерево змея…
Я всё ещё пьяный.
Жду часа, когда протрезвею.
На юность похоже.
Но всё тяжелей и опасней.
Всё так же, всё то же –
лишь нету бессмертья в запасе.
За окнами темень.
А что там за теменью – тайна.
Отмерено время.
Начало последнего тайма.
***
Я всю жизнь как будто на отшибе,
будто сносит ветром парашют…
И не то чтобы меня отшили –
к делу всё никак не подошьют.
Кажется, вот-вот, почти что рядом –
что-то проясняется, сквозит…
Не скольжу по жизни верхоглядом –
это жизнь мимо меня скользит.
Невесомость это или вескость?
Это полнота иль пустота?
Видно, с самого начала резкость
у фотографа была не та.
Видел ты меня или не видел?
Может быть, и видел, да забыл…
Слишком мало доказательств выдал
я того, что между вами был.
ЮЖНЫЙ ВЕТЕР
Набег ветров.
Со свистом, как татары,
они ворвались в город от застав,
врасплох листву
заснувшую застав.
И – заметались в панике бульвары.
Железо крыш ударило в набат.
Но поздно:
победитель гонит пленных,
горячий, жадный,
кинулся на баб,
зажавших юбки в стиснутых коленях.
Как в сундуках,
он рылся в грудах сора,
к дверям в парадных подбирал ключи.
И, торопясь на площадь,
к месту сбора,
награбленное следом волочил.
***
Фигурка вдалеке,
шагающая шатко;
лицо в воротнике,
надвинутая шапка.
И в восемнадцать лет,
И в двадцать восемь шёл ты,
шёл на зелёный свет,
на красный и на жёлтый…
Я каблуки собью,
подошвы доконаю –
я молодость свою
по кругу догоняю.
Я замечаю вдруг,
к большой моей досаде,
что обогнал на круг
и оказался сзади.
Деревья-города,
растущие веками!
Тут и мои года
намотаны витками.
Шагать бы без конца
по замкнутой орбите
Садового кольца –
и никуда не выйти.
***
Нужны тяжёлые слова,
друг к другу пригнанные тесно.
Раствор не нужен. Известь – тесто.
Не выстоит веков – слаба!
Стихосложенье – всё равно,
что возведение соборов.
Чтобы хоралы, грянув с хоров,
стремились вышибить окно.
И невесомым чтобы мог
стать этот неподъёмный камень.
И нужен каменный замок,
твоими тёсанный руками.
МОЛИТВА
Держись, моя единственная жизнь,
не убывай шагреневою кожей,
моя неудержимая, держись,
не отзывайся на звонки в прихожей!
С той женщиной, которая – как вздрог,
чья близость ненадёжнее трясины,
надменным и застёгнутым, как Блок,
при встречах оставаться – дай мне силы!
Не просыпаться с петухами нам
на сеновалах, не делиться хлебом,
не пить из тёплых крынок пополам
парного молока под этим небом.
Спаси меня, высокая строка,
от этой страсти, острой, как осока!
Спасите мою душу, облака
рассветные, парящие высоко…
|
