***
И снова ночь в висках гудит,
когда едва идешь,
рукою Млечного Пути
протягивает ковш.
Тревожны темные леса,
им нынче не до сна...
С землей связала небеса
высокая сосна.
По ней с космических высот
стекает вечный свет.
Смотри: уходит ночь, как сон,
но остается след.
***
Когда бы не огонь да не железо,
не этот город с ветром озорным,
то я бы стал тобольским косторезом,
а может быть, заслуженным портным.
В карагачах и домиках каркасных,
на засыпных и тощих погребах
нас улица растила ежечасно,
да так, что швы трещали у рубах.
Мы белым солнцем обжигали плечи
и пили воду горных студенцов,
а в тесном клубе слушали под вечер
заезжих торопливых мудрецов.
Нас воспитали время да железо.
И если бы не пламень голубой,
куда уж мне тобольским косторезом —
я даже бы не стал самим собой!
ГЛЯДЕНЬ-ГОРА
В моем краю магнитные ветра
и тишина нестойкая, скупая...
У каждого своя Глядень-гора,
и у меня...
Которую скопали.
Магнит-гора...
За поволокой дней
твой гордый крик все тише и тревожней,
но почему-то зорче и видней
у твоего глубокого подножья.
Твое большое сердце растеклось
по всей стране, от севера до юга,
укрыв ее, продутую насквозь,
стальной непробиваемой кольчугой.
У каждого своя Глядень-гора,
трибуна жизни, вещая вершина,
откуда животворные ветра,
взлетев под солнце, падают в долины.
Магнит-гора...
Отвернутым пластом
ты падаешь в долину безымянно...
Но за тобою прячется восток
и на ступенях дремлют ураганы.
***
Хоронил кота я в огороде,
погубила зверя высота...
Вроде бы кота, но только вроде —
все казалось, будто не кота.
На ветлу влезал, что было силы,
прыгал вниз, как в омуте тонул.
Да случилось, угодил на вилы,
и «готов», и даже не дохнул.
Хоронил кота я в огороде,
ямку рыл, добротно, не спеша.
И бродяга, и скотинка вроде,
только места не найдет душа.
Надо же такому приключиться!
Жил да был — и нет теперь кота.
Не ловил мышей, не трогал птицу-
погубила зверя высота!
Да и зла не ведал он, признаться,
даже на барбоса не держал.
Прежде чем на дерево взобраться,
что-то думал ведь, соображал.
Мыслил что-то.
И в своем паденье
не дрожал, не верещал — летел.
То ли за своей гонялся тенью,
то ли что-то доказать хотел...
Хоронил кота я в огороде,
ох и жалко было мне кота!
При живучей при такой породе
погубила зверя высота.
ПОЛОГИЙ СВЕТ
Пологий свет перекрывал пролеты,
забравшись в цеховые фонари.
Он означал явление зари,
и с этим — окончание работы.
Но мне хотелось досмотреть, пока
он по стене подымется, ослабнет,
пока позолотеет и озябнет,
покинет плен стального чердака.
И вспыхнут лампы ртутные бессонно,
и ночь придет.
Но был сирены вой —
я окунался в шлюзы душевой
и уходил к тускнеющему солнцу.
Пологий свет...
Прошло немало дней —
я усмотрел великое начало
под красными пологими лучами —
начало жизни крохотной моей.
Я понял вкус томительной воды,
воды,
как хлеба,
сытной и соленой,
ее прохладу в теле воспаленном,
ее на робе светлые следы.
Пологий свет...
И только днем за цеховой стеной
ты грянешь вниз широко и отвесно,
откованный не солнечною бездной,
а на земле,
в глухую полночь,
мной!
РАЗРЫВ
В. Астафьеву
Шлифуя житейское наше кольцо,
вдруг встретишь, забывший про Бога,
как будто упавшее с неба лицо —
и ляжет дорога.
И сердце свое пробуждая не вдруг,
осмыслишь и нищий, и вящий:
как сладок и страшен разорванный круг,
во мглу уходящий.
Дорога завьется, конца не видать,
без грохота, трепа и света...
И там, где когда-то могли подсказать,
не будет ответа.
***
Погоди, погоди...
Успокойся, ведь это не дело.
Вот — промчатся дожди,
вот — опустится зазимок белый.
Только ветры спешат
и желанья торопятся сбыться,
в журавлиный большак
потянулись последние птицы.
Я спешу, я спешу!
Нужно быть до рябинных морозов
там, где в каменный шум
с перевалов летят лесовозы.
Где, дробя солончак,
несусветные мечутся ливни,
где гитары звучат
не беспечно, а гордо и длинно.
Встречи радостный миг!
Покачнется палатка в угаре,
будто скомканный мир
в заскорузлых ладонях подарит.
Будто где-то давно
обронил невеликое счастье,
будто снова оно
у тебя целиком и во власти.
Я спешу, я спешу!
Пожелай же хорошему сбыться.
Слышу осени шум —
улетают последние птицы.
***
Проклинаю святую наивность...
В этой горной лесной стороне
за какую такую провинность
ты свалилась на голову мне?
Я сегодня какой-то особый...
А тебе и беда — не беда.
Вот засмейся ты только попробуй,
видит бог, не прощу никогда.
Не прощу озорного лукавства,
твоего пролетевшего дня.
Отыскать бы такое лекарство,
чтобы насмерть влюбилась в меня.
СОЛНЕЧНАЯ МЕЛЬНИЦА
С утра качали мед.
Из медогонки
он падал тонким золотым лучом
и теплым солнцем оседал в бочонке
под проливным пикированьем пчел.
Ну что вы, луговые эскадрильи!
Забыли про нетронутый нектар...
У медогонки сотовые крылья
и молодой цветочный перегар.
А я гляжу на деда — и не верится.
Да вот она, ручная, среди дня
коробчатая солнечная мельница
стрекочет под рукою у меня.
— Парного меда выпивай — да в меру.
В нем столько солнца — пропалишь бока...
Куда ты столько?!
Ведь сгоришь, холера!
Небось воды хватил из родника... —
Ах, медогонка!
Смехота и мука.
В груди и горле — золотистый ком...
И долго дед отпаивает внука
настоянным на мяте кипятком.
***
Я не просил ни хлеба, ни вина
и в ночь ушел, не поминая бога,
когда в Демянске женщина одна
закрыла дверь и прогнала с порога.
К чему обида, если рядом друг,
живой участник озорных кочевий...
И так ли горько, что ругнули вдруг
и отказали запросто в ночлеге?
Не время упражняться в словесах
и вспоминать о человеке яро,
когда недвижны черные леса,
а Млечный Путь пронзителен и ярок.
Но все-таки спасибо и на том,
что эта ночь подарена повесам
не из окна, а так вот, целиком,
со звездами, песчаником и лесом.
У ЗАБРОШЕННОЙ МОГИЛЫ
Он шел в степи. Его побило градом.
Ушла земля из-под усталых ног.
Он не был ни ловцом, ни конокрадом,
он просто был смотрителем дорог.
Он починял тазы и керосинки
и даже слыл в округе гордецом.
Но никогда от маковой росинки
не воротил щербатое лицо.
И вот теперь его побило градом.
В степной долине травы полегли.
И валкий гром впластал его снарядом
в духмяное безветрие земли.
В тот миг, возможно, в памяти мелькнули
свеча, землянка и граненый штык,
и тело разрывающие пули,
и друга умирающего крик,
и на заборах обгорелых кринки,
и костыли скрипучие войны...
Он починял тазы и керосинки,
что стали вдруг сегодня не нужны.
Скатились тучи в дальние отроги,
и тощий тракт под солнышком блеснул...
Его зарыли прямо у дороги,
и две березки встали в караул.
***
По белым проспектам
зеленые сумерки ходят,
вдоль берега весело
мчится девчонка босая,
гитара и скрипка
задумчиво песню выводят...
И лица погибших
беззвучно кричат из базальта.
Вы слышите, люди?
Зовут онемевшие лица...
Можно оглохнуть —
безмолвно гудят монументы.
На белых проспектах
холодному камню не спится,
как будто стоит он
на бьющемся пульсе планеты.
***
Над памятью гудят колокола...
Не разберешься — то и жить не надо.
Всегда ли правда истиной была,
а истина пронзала душу правдой?
Струилась кровь с отчаянных мечей,
и Родина рубилась век за веком.
Но лился яд сиятельных речей,
а топоры сановных палачей
на плахах ожидали человека.
Всегда ли правда истиной была?
Не часто ль, опускаясь до казармы,
она вершила темные дела,
и уходили в небыль командармы.
Расхожих истин не могу терпеть,
их можно повернуть, как в поле дышла.
Какая правда оправдает смерть,
пришедшую по указанью свыше?
Со дна эпохи снова муть всплыла
и двинулась последним ли парадом?
Всегда ли правда истиной была,
а истина оказывалась правдой?
***
В жизни нашей все ширится злая прореха,
вновь куда-то лукавой волной понесло...
Сапоги я начищу до синего смеха
и пройдусь по станице кроссовкам назло.
Средь хиреющих сел, захлебнувшихся в крике,
и печальных равнин, золотых на заре,
что-то есть неизбывное в хромовом скрипе
и вот в этом добротном казачьем дворе.
Тополей на погостах простертые руки,
городов отупевший от крови вампир...
Но разбудит ли нас возвращенье на круги
и вернет ли когда-то утраченный мир?
СОН
О жажда благородного порока,
когда уводят нас за океан
нездешний привкус привозного сока
и золотая пыль закатных стран.
Но пуст карман, а тихий дом печален,
и низко-низко ходят облака,
и парусник души твоей причален,
как песня, нежеланная пока.
И что с того, что истина жестока:
да, дни — идут, а месяцы — бегут...
Летят лишь годы высоко-высоко
и на причалах никого не ждут.
И что с того, что нет путей обратных
тому, кто все равно не стал прямей
под золотою пылью стран закатных —
за грустной пылью родины твоей.
***
Ударила весенняя гроза,
заставила вздохнуть и улыбнуться.
Сбежала с клена сладкая слеза,
сбежала прямо в землю, не на блюдце.
И понял я, что надо устоять.
Уж если травы тянут к солнцу стебли,
уж если зерна окунулись в степи,
грешно былой печали прорастать.
Весна и ливень... Будет новый гром!
Душа, что эти дали, обновится...
Но мечется встревоженная птица,
опять напоминая о былом.
Шумит гроза. А сердце шепчет: «Помни!»
Взгляни — и ты поймешь, смятен и тих,
как рвется жизнь и заплетает корни
на благодатном прахе дней твоих.
|
