Могилы ушедших поэтов. Нейман Юлия Моисеевна (1907-1994)

Русская поэтесса и переводчица (псевдоним Ю.Новикова). Направление поэзии Юлии Нейман - лирические стихи, полные раздумий о пережитом, о поэзии, о природе, «не вполне отвечало» канонам соцреализма. И в результате собственные стихи поэтесса писала, в основном, в стол. Её журнальные публикации 30-х – 50-х годов можно пересчитать по пальцам. Первая книжка собственных стихов Юлии Нейман "Костёр на снегу" вышла в 1974 году. Второй сборник "Мысли в пути" увидел свет через два года в Элисте стараниями народного поэта Калмыкии Давида Кугультинова (причем, в московских книжных магазинах он не появился), а книга "Причуды памяти", ставшая итоговой, увидела свет в 1988-м, когда поэтессе перевалило за восемьдесят. Запреты, ограничения, произвольные чиновно-партийные решения вынудили Юлию Нейман, как и многих других русских поэтов, ради заработка заниматься переводами поэзии народов СССР. Она переводила стихи Давида Кугультинова, Кайсына Кулиева, Т. Зумакуловой, Гамзата Цадасы, Р. Гамзатова, Джами, Махтумкули, Фурката и др. Ей принадлежат великолепные переводы Райнера Марии Рильке. В соавторстве с Р.Ю. Раловым Нейман написала пьесы «Дело в Эрнике» (1947) и «Зеленая палочка» (1955). Писала она также о писателях и художниках (А.И. Полежаеве, Е.Л. Шварце, В.А. Фаворском, И.Д. Шадре). Ушла из жизни в 1994 году, похоронена в Москве на Востряковском кладбище (42 уч.). По предложению Давида Кугультинова именем Юлии Нейман названа одна из центральных улиц в столице Калмыкии Элисте.

РОВЕСНИКАМ Ровесники! Мы близимся к концу, Вот-вот сойдем с утоптанного круга. Обманывать себя или друг друга Нам – не ко времени и – не к лицу. Чем нам гордиться? И чего стыдиться? Как все, мы жили с горем пополам, И счастья кроветворные частицы Лишь в юности перепадали нам. Когда же светоч юности потух, Мы все ж не утеряли прежних качеств, И в темноте мы сохранили зрячесть, И в оголтелом гвалте – верный слух. Молчальники – не воины отнюдь! – Не до конца мы поддались растленью. Мы были – то глухое противленье, Какое правде облегчает путь.

ПАМЯТИ АННЫ АНДРЕЕВНЫ I …И стало холодно окрест. Смолкает гул толпы стоустой… Кто на себя возьмёт ваш крест, Затем что свято место пусто? II …А мы вас дерзали судить и венчать (Да кто мы такие?!) за ваши пристрастья, Пока вы не делались высшею властью, Пока не случалось вам вдруг зазвучать Органными звуками высшего лада - Безгранными муками Рая и Ада. III Скажет голос: - Приходите. Жду… - А у нас у нас-то многогрешных, А у нас в тот день, как на беду, Столько дел - неотвратимо-спешных, Сто забот… Ведь нужно как-то жить!.. Всё теперь придется отложить. И откладывали… Без заминки Мчались в комнатушку на Ордынке Иль еще куда-то, может быть, И взбирались, не щадя усилий, На этаж, который вы решили Царственным присутствием почтить. Голос нам приказывал: "Не мешкай", Но однако же, за вечной спешкой, Как-то так никто не различил То, что близок день, когда ни разу Не услышим более приказа Милосерднейшей из всех Сивилл. И хотя, наш берег покидая, Вы сказали: "Я предупреждаю: Не вернусь - ни въявь и ни в бреду, Ни звездой, ни струйкой родниковой…" - Может быть, в конце пути земного Скажет голос: - Приходите. Жду. ПЕРЕВОДЧИК — ПОЭТУ Памяти С. Галкина Не раз мне думалось: завершено. Мой перевод удался мне как будто… Однако же, прислушавшись к чему-то, Поэт с улыбкою похвалит, но: — Пусть будет стих чуть более моим… — И в мягкости своей — неумолим. Порвать работу я даю зарок… Я охаю, шепчу я, негодуя, Что совершить, мол, чуда не могу я. — Ну, это мой предел, мой потолок… А тихий голос говорит опять, Что «потолок»-то можно приподнять. — Еще одно усилье. Приналягте-ка! А ну!.. — И, как гнилое сукнецо, Мой потолок — в клочки. И мне — в лицо — Ночь, звезды, снег… А вкруг меня — галактика. ДОРОГА НА КОЛЫМУ Я видела, как по тракту ползут погребальные дроги. Я знаю путей окольных грустцу, ведущую вкось… Но горше этой дороги, Больнее этой дороги, Пронзительней этой дороги Мне видеть не довелось. Она рассекает нaдвое. Как саван, плоское поле. Над ней нависает неба барачный косой потолок. Торила её недоля. Мостила её неволя. Ползли мертвецы. И каждый Корзину земли волок. Что песня?! Не было песен… По ней волочили бремя. Сердца, что под ней застыли, Дурной травой проросли!.. Но будет, но будет время!.. И встанет она пред всеми – Проклятая эта дорога – Рубец на лице земли. 1939-1940

БАГУЛЬНИК РАСЦВЕЛ Обманув своих караульных (На мгновенье мороз исчез), Ночью ожил сухой багульник, Подтвердив одно из чудес. Где, - скупой порой предвесеннею, Когда всё в природе мертво, Сил набрало для воскресения Это слабое существо? На окне, где ещё стынь-перестынь, И ничуть не пахнет весной, Воссиял он звездою перистой, Лиловато-легкой, сквозной. Как рожденное стихотворение, Сохраняя души тепло, В нежно-розовом оперении Он вспорхнул и сел на стекло Исполнением обещания, Одолением обнищания. НАЧАЛО ОСЕНИ Ещё вчера всё мрело, всё текло, Переливаясь медленно друг в друга, Как свойственно июлю, полдню, югу, А нынче – точно вставили стекло Меж миром и тобою… Воздух чист, И на ветле заметен желтый лист. БАЛЛАДА О ДВУХ СКРИПКАХ В дни, когда не думали о войнах, И лишь музыка была в чести, Тщились две соперницы достойных Мастерством друг друга превзойти. Знающие тайны полнозвучья, Обе высший пробуждали слух. Кто поймет, какая скрипка лучше, Победит которая из двух?.. …Из дремотных зарослей на Ганге, Сонными просторами земли, Говорят, цыгане и цыганки Диво деревянное везли. Горькой волей, степью без предела, Рокотом цикад и соловьев Надышалась скрипка. И гудела, Влагой жизни полнясь до краев. И когда плясуний белозубых Струнным вскриком поднимал цыган, Стебельком над розой рваных юбок Сам собой сгибался женский стан, Бились груди – золотые рыбки, По-кошачьи взблескивал зрачок, И, кружась над смуглым телом скрипки, Искры страсти высекал смычок. А другая – та жила без света, Чертовой чертой окружена… Что она слыхала, скрипка гетто? Как же так случилось, что она Скорбной силой стала выше боли, Превратила горечь в торжество, Возопила: «Господи, доколе!» - И смутила бога самого? …И швырнули обе скрипки в кучу Детских туфель, девичьих волос, Там за проволокою колючей Смерти ждать бок о бок им пришлось. И слыхали мы от очевидца, Что, когда вершилась их судьба, Тонко, странно – словно бы скрипица – Ныла крематория труба. Будто скрипки не застыли в пепле, Не истаяли бесследно ввысь: Души их в сожжении окрепли, В музыку единую слились. Пробивается она и дышит Через толщу листьев и корней, И кто эту музыку расслышит, Не забудет никогда о ней.

1941 Как штукатурка сыпались уловки И в силу обнажившихся причин В год затемнения и маскировки Мы увидали ближних без личин. И, отшвырнув сомнительные меры: Анкеты, стажи, должности, лета, Мы полной мерой храбрости и веры Измерили, чем жизнь была чиста.

*** Мы стали взрослыми в недобрый час. И в жизнь вошли не с лестницы народной: Огнь очистительный уже погас И головешки догорали чадно. Пускали нам в глаза бумажный дым. Мы слабо различали, что за ним, Приняв без возражения заране Ненужность своего существованья. Измладу мысль была нам внушена (Мы согласились с ней по доброй воле), Что, всем нам вместе взятым, - грош цена, Что все мы вместе - что-то вроде моли. И мы, с ничтожеством своим смирясь, Сильнейшим извиняли кровь и грязь.

ХУДОЖНИК В часы, когда толстому спится, А тощий дрожит от обид, В молчаньи уснувшей столицы Безумный художник не спит. Пронзительно ярок и душен Прозренья припадок ночной… Что свет у него не потушен — Соседка ворчит за стеной. Неведомо этой мегере, Что, через века напролом, — Прямой, как свеча, Алигьери Идет коммунальным двором. Брандмауэры и ограды, Идет он, — всевидящ и прям, Но мутная тень конвоира Плетется за ним по пятам… И Данте, охраной теснимый, Пока не займется заря, Идет через ад Хиросимы, — Сквозь гетто и концлагеря… Сквозь тридевять кругов возможных, Где дьяволам наперекор, Не спит воспаленный художник И пишет им всем приговор. 1947 ВНУКАМ Перелистав деянья наших дней, Вы, может быть, услышите меж строчек Покашливанье, шорохи теней И различите голос одиночек. Мы — здесь, мы — в узкой этой полосе, Вне знаков суесловья и обмана… Мы жили и работали, как все, И были, может быть, не бесталанны. Примите ж попросту и без прикрас. Аршином славы наши дни не мерьте: Мы жили врозь… Но год из году нас, Как праздники, соединяли смерти. МАРИЯ СТЮАРТ Забытые напевы. Знакомые дела… Мария-королева Сегодня весела. Успела спозаранку Шифровка к ней прийти: Марию — арестантку Друзья хотят спасти. Продуман план на славу, Его в тюремный дом Доставит парень бравый В бочоночке пивном… И все идет отлично — Ведь царственной «Зе-Ка», Марии горемычной, Неведомо пока, Что куплен парень бравый, Что всё в ее судьбе Вершит рукой кровавой Английская «Гэ-Бэ». *** Сойти с ума?… с ума я не сойду, Но с сердца, с сердца я схожу все круче, Чтобы отъединенно и колюче Мертвее мертвых Цепенеть во льду. ИЗГНАННИКАМ Памяти Анатолия Якобсона Вас мучит голод по друзьям былым, По горькой и горючей мешанине, Той, что осталась родиной и ныне, С которой жребий ваш — неразделим. Вам приказали распрощаться с ней. Разлуку вам как милость даровали, Подозревая, что она страшней, Чем каторга, чем смерть в глухом подвале… Нельзя себя на части расколоть: Исходят кровью жалкие лохмотья Души, при жизни разлученной с плотью, И без души — постыдно глохнет плоть. *** Какая глыба, все круша и руша, Прошла над нами — глыбина из глыб! И, как тела глубоководных рыб, Расплющены и смяты наши души! ИЗ ДОРОЖНОГО БЛОКНОТА Кто отойдет в могилу, кто — к другим, кого отринешь ты сама сурово. Под старость всё понятно с полуслова, Мир предстает контрастным и нагим. С кого, душа, спросить в глухой ночи?! С младых ногтей тебя пытали ложью, Плетьми стегали. И сожгли в печи. Что можешь ты сказать во славу божью, Ты — черный пепел? Ты, душа?… молчи! ПРАЗДНЫЕ МЫСЛИ Этажей у нас — четыре (Мы от центра — в стороне). И на каждом по квартире, — Одинаковы вполне. Также коридором голым Ходят-бродят день и ночь. Под моим истертым полом — Комната моя точь-в-точь. Так же дверь скрипит, сырея, За окошком тот же сук, Под окошком — батарея, В потолке — такой же крюк… И, когда мне плохо спится, Часто я шепчу себе: Он — жилец или жилица, — Мой товарищ по судьбе?… Старше он иль помоложе?… Как он там, внизу, живет — В камере, точь-в-точь похожей, Человек — совсем не тот? БАБИЙ ЯР. ДВА ГОДА СПУСТЯ Травы цепляются за песок, Крючась, как пальчики за висок. Лунным пейзажем — черен и бел — Выем ложбины. Овраг на ней. Склонов мертвокрошащийся мел. Угольная чернота теней. Были ведь звуки в ложбине той?… Ветер шнырял по кустам вокруг… Мне же она — сплошной немотой, Будто тогда в ней убили звук. Будто стенания, крики, бред Падающих, свергаясь вниз, В дикую немоту слились, В ужас беззвучия. В белый цвет. Доглуха, добела выжжен след. О РОДОСЛОВНОЙ Был беден и ничем не знаменит Мой предок — безымянный тот семит, Отнюдь не из разряда фарисеев. Он сеял хлеб. И собирал, посеяв, Скупую жатву. Так ему велел Его закон. Был прост его удел. Но умудренный зрелыми годами Другими предок занялся трудами И стал в обитель познаванья вхож… Я вижу своды. Слышу запах кож. Там пишет он с восхода до заката. Склонился низко профиль хрящеватый. Мессию зрит настороженный глаз, А ухо вопиющий слышит глас. ЭПИТАФИЯ ПОКОЛЕНИЮ Не шибко нас нежили: Жили, служили. И более не жили, Нежели жили. 1970 *** Жалуясь еще и негодуя, Выгребая и садясь на мель, Я уже — по сторону другую, Больше чем на полпути отсель. Есть еще привязанности (мало!) К здешним, что на этой стороне, К милым тем, что — сколько сил хватало — Забивали все мое во мне. Есть еще привычной жизни клочья (Больше-то заботы и дела), Но все чаще, просыпаясь ночью, Думаю спокойно: «Я — была».

РОССИИ Да не ты ли руками чистыми Нас поила водой живой?! Вместе с Пушкиным, с декабристами Он по смерти во мне – голос твой. Пусть по паспорту – инородка я, Не твоя ли во мне печаль? Не в тебя ли я – сердцем кроткая И гневливая – не в тебя ль?! Одного мы бога и дьявола. Это помню. Этим горжусь! Сколько б сору вокруг ни плавало, Ты ни в чем не повинна, Русь!