ОСЕНЬ
Осыпаются клены
Снова.
Дуют низкие холода.
След вчерашнего птицелова
отпечатан под коркой льда.
Осыпаются клены.
- Анна!
К синю морю ушли дожди;
ты меня на рассвете рано
обязательно разбуди.
Я уйду.
И под небом белым
буду тихо бродить, дрожать;
только б сердцем, глазами, телом
осень желтую ощущать
и почувствовать всё движенье
птиц, травы.
Лишь тогда, горя
к сердцу, бьющемуся не зря.
хлынет тонкое ощущенье
легких запахов сентября.
Будет тихо.
Над головою
пролетят на Батум щеглы,
и замрут в индевелой хвое
заколдованные стволы.
Только соснам, немым и щуплым,
будут сниться песни ребят;
только в заморозках
по дуплам
дятлы утлые задробят.
И над сумраками густыми,
чуть покачивая бока,
остановятся и застынут
ледовитые облака.
Вот и всё.
Под окном щебечут
беспокойные воробьи.
Клен широкие листья мечет.
Здравствуй, осень - пора любви!
1935
Вступление к поэме "Флаг над сельсоветом"
От зари и до зари
через сотни синих рек,
сквозь чужие пустыри
едет, едет человек
Тишина оглушена,
бьют копыта в тишине:
едет, едет старшина
по Европе на коне.
Впереди холмы, холмы,
да костелы, да мосты;
сзади горькие дымы
да могильные кресты.
За плечами – тишина,
пред очами путь прямой.
Едет, едет старшина
из Германии домой.
Едет молча на Десну
мимо леса, вдоль села –
той дорогой, что в войну
на Германию вела.
И повеяло степным,
луговым,
лесным.
цветным,
чем-то давним и родным –
откровением земным.
Тишина оглушена,
бьют копыта в тишине:
едет, едет старшина
по России на коне.
1946
22 июня 1941 года
Роса еще дремала на лафете,
когда под громом дрогнул Измаил:
трубач полка —
у штаба —
на рассвете
в холодный горн тревогу затрубил.
Набата звук,
кинжальный, резкий, плотный,
летел к Одессе,
за Троянов вал,
как будто он не гарнизон пехотный,
а всю Россию к бою поднимал!
1941
БАШМАКИ
Башмаки
Открыта дорога степная,
к Дунаю подходят полки,
и слышно —
гремит корпусная,
и слышно —
гремят башмаки.
Солдат Украинского фронта
до нервов подошвы протер, —
в подходе ему
для ремонта
минуту отводит каптер.
И дальше:
Добруджа лесная,
идет в наступленье солдат,
гремит по лесам корпусная,
ботинки о камни гремят.
И входят они во вторую
державу —
вон Шипка видна!
За ними вослед мастерскую
несет в вещмешке старшина.
— Обужа ведь, братец, твоя-то
избилась.
Смени, старина:
— Не буду, солдаты-ребята:
В России ковалась она…
И только в Белграде ботинки
снимает пехоты ходок:
короткое время починки —
по клену стучит молоток.
(Кленовые гвозди полезней, —
испытаны морем дождей;
кленовые гвозди железней
граненых германских гвоздей!)
Вновь ладит ефрейтор обмотки,
трофейную «козью» сосет,
читает московские сводки
и — вдоль Балатона —
вперед.
На Вену пути пробивая,
по Марсу проходят стрелки:
идет на таран полковая,
мелькают в траве башмаки!
…С распахнутым воротом —
жарко! —
Пыльца в седине на висках —
аллеей Шенбруннского парка
ефрейтор идет в башмаках.
Встает изваянием Штраус —
волшебные звуки летят,
железное мужество пауз:
пилотку снимает солдат.
Ах, звуки!
Ни тени,
ни веса!
Он бредит в лучах голосов
и «Сказкою Венского леса»,
и ласкою Брянских лесов,
и чем-то таким васильковым,
которому -
тысячи лет,
которому в веке суровом
ни смерти,
ни имени нет,
в котором стоят,
как живые,
свидетели наших веков,
полотна военной России
и пара его башмаков!
1945
ДОЧЬ РУССКОГО ЭМИГРАНТА
Дочь русского эмигранта
Три года она провела
в партизанском отряде.
В крестьянской одежде
прошла по немецким тылам:
пожары в Загребе,
на тумбах листовки в Белграде…
А мы в эти дни
пробивались к Днепру по снегам.
Рассказы юнакам
читала она в лазарете
о русском солдате –
часами, часами подряд, -
о сказке России,
о самой чудесной на свете…
А мы в эти дни
по Болгарии шли на Белград.
Её порицать и винить
мы не смеем. В судьбу ли
свою ей не верить,
в судьбу, что лишь сказкой была?..
Она
в двадцать первом
родившаяся в Стамбуле,
живя в Югославии,
русской мечтою жила.
1944
ВИСОНТЛААТАРШРА *), КАПИТАН
Есть такая песенка в Унгарии,
пели в дни войны
её
одну
(с грустью провожают очи карие
капитана-венгра на войну.)
Кружится пластинка патефонная -
веры и надежды талисман,
напевает женщина влюбленная:
- Висонтлааташра, капитан!
Дни и ночи та пластинка кружится –
хриплое эстрадное быльё, -
скорбная хозяйка дома
Жужица
Каждый вечер слушает её.
Кончится круженье патефонное –
Бой стенных,
полночный
зимний час, -
вновь заводит женщина бессонная
всё одну и ту ж,
в который раз!
…От карпатского селенья Клаури –
через Будапешт
на Сомбатель –
над землею этой
в белом трауре
кружится гигантская метель.
Сумасшедшая пластинка кружится,
кажется,
что к Дону сквозь туман
в этот час выходит в черном Жужица:
- Висонтлааташра, капитан!..
Мы над скорбью женщины не охали,
не вздыхали
лживым холодком,
спусковыми у виска не грохали,
в двери не стучали кулаком.
Мы ей отвечали состраданием,
мы щадили ту слезу в глазах,
что зовется вдовьим заклинанием
на кровавых всех материках.
Венгрия. 1945
-------------------------
*) До свидания (венг.)
Я, ГВАРДИИ СЕРЖАНТ, ПЕТРОВ...
Скажи-ка. Дядя, ведь недаром…
Лермонтов
Я, гвардии сержант, Петров,
сын собственных родителей,
из пятой роты мастеров,
из роты победителей.
Я три войны исколесил,
прошел почти планету,
пять лет и зим в штыки ходил
и видел –
смерти нету.
Да, хлопцы, смерти в мире нет,
есть только бомбы,
свист ракет,
есть только танковый таран,
есть пули в горло,
кровь из ран,
санбаты,
дратвой шитый нерв,
есть старшина со списками,
есть каптенармус,
есть резерв,
есть автоматы с дисками,
есть направленье снова в полк,
в родную роту пятую,
есть, наконец, бессмертный долг –
убить страну проклятую,
и есть, огласке вопреки,
у маршала за камбузом –
головорезы-штрафники,
что локоть в локоть
прут в штыки
и молча гибнут гамузом.
Друзья мои,
поверьте мне:
в сколь труб тревога б нe била,
я шкурой понял:
на войне,
ей-богу, смерти не было!..
Я, гвардии сержант, Петров,
повоевал на славу:
за пять немыслимых годов
прошел мильоны городов
и защитил Державу.
Меня не привлекало дно
шипучего бокала,
но в знак Победы мне оно
хмелинку отыскало.
И я под флагом старшины
в чужой стране, не скрою,
в день окончания войны
устроил пир горою.
Вот это был, ребята, пир –
на шар земной,
на целый мир!
В тот день – у счастья на краю –
на винном подогреве
бывал я кумом королю
и зятем королеве.
И уж какой тут, к черту, грех,
коль мы в частушках пира
разделывали под орех
и зло, и кривду мира.
Пущай парфянское стекло,
пущай шелка Стамбула!
А в Тулу всё-таки влекло,
а к Аннушке тянуло.
Тянуло накрепко обнять
свою златую женку,
тянуло щедро запахать
колхозную сторонку…
Тянуло в ширь родных степей,
которые отныне
бессмертней солнца
и святей
любой святой святыни.
Друзья мои,
поверьте мне,
мне, искрестившему в войне
гремучую планету
на свете смерти нету!
1945
ЛИЛИИ
Они такой не знали перемены,
не ведали моторной высоты;
они со мной летели из-под Вены –
воздушные австрийские цветы.
Могло казаться, что они - из дыма,
что облачко из этих лепестков
рукою ветра сорвано незримо
в густом саду альпийских облаков.
…Рассвет.
Карпаты.
Ветер глухо воет.
Я вниз смотрю. И в заревом огне
сквозь трепетный оконный целлулоид
Россия пробивается ко мне.
Сквозной тысячеверсткой полевою
лежит она в скрещении дорог…
Перед полуднем над моей Москвою
кружился иностранный лепесток.
Он был в туманной дымке, как баллада.
Его без напряженья, с высоты
магнитом ботанического сада
притягивали русские цветы.
…В австрийской вазе с влагою Дуная,
как память о поверженной земле,
стоит, о Венском лесе вспоминая,
букет победы на моем столе.
Его степные ветры опалили,
на нем –
чужих сухих лучей следы;
стоит и ждет букет австрийских лилий
прикосновенья утренней звезды.
1945
***
Представь – я солнце атомом взорву
по ходу стихотворного сюжета;
оно, гудя, осыплется в траву
бильоном древних звезд – слезами света.
И ляжет вечным мраком на земле
погибнувшее в вымысле светило…
Но я найду тебя в кромешной мгле:
твоя любовь при жизни мне светила.
1948
|
