ЗУБ ВЕЛИКАНА
Зубов желтеющий оскал
Чудесно сохранило время,
И обруч бронзовый сковал
Мечом рассеченное темя.
Но череп, грузный, как руда,
Назад в могилу не вернется.
Я взял из крепкого гнезда
Резец степного полководца.
Его нельзя носить в кольце
Иль в рукояти тонкой трости,
И место для него — в ларце
Из древней, мамонтовой кости.
Там — много всякого добра,
От забайкальского опала
До пули из винтовки «Гра»,
Что чудом в сердце не попала!
***
Оставила тонкое жало
Во мне золотая пчела;
Покуда оно трепетало,
Летунья уже умерла.
Но как же добились пощады
У солнца и ясного дня
Двуногие, скользкие гады,
Что жалили в сердце меня?
***
Раньше я знал такие преграды
Только в тревожном сне,
Оледенелые водопады
Вставали навстречу мне.
Справа и слева были откосы,
Где — смерть на каждом шагу,
Словно живые, желтые осы
Лежали на вечном снегу.
Все это было утренней ранью,
В пору скитальческих лет,
Я за тобой, как за красною ланью,
Шел через весь хребет.
***
Подобно синей колыбели
Качался небосклон.
Тому, кто пережил метели,
Не страшен вечный сон.
Я видел в тундре, сквозь хрустальный
Колеблющийся свет,
Высокой нарты погребальной
Неизгладимый след.
ЗМЕЯ
Змея в малиннике сухом
Свернулась в скользкий жгут.
Ей незачем ползти в мой дом,
Ей хорошо и тут.
И что ей радость иль печаль?
Бесчувственный клубок,
Как бирюзовая спираль,
Проводит смертный ток.
УССУРИЙСКАЯ БАЛЛАДА
Можешь ты держать пари:
У него высокий чин,
Приезжал на Уссури
Самый главный мандарин.
Плечи держит на отлет,
Гладя вышитый погон.
Десять шелковых знамен,
Бронированный вагон,
На площадке пулемет.
И ученый какаду,
Пестрый корм клевать устав,
Голосит на весь состав:
"Вырвем красную звезду!"
Гаоляны высоки,
В гаолянах зреет злость,
Ест акульи плавники
В бронепоезде наш гость.
А в харбинский ресторан
С круглым шрамом на щеке
Входит Черный Атаман
В краснокрылом башлыке.
Машет саблей дорогой,
А изгнанники кричат:
"Полегли по сотне в ряд
От штыков и от гранат
Добровольцы под Ургой!"
Снег Москвы – теплей перин,
Спят в Кремле колокола,
Честь двуглавого орла
Защищает мандарин!
Пулеметный частокол,
По штыкам ползет туман,
Сторожат зеленый стол
Мандарин и атаман.
Пьют и курят до зари
В ожиданье эстафет,
Прочертив на карте след,
Грозди бешеных торпед
Разбросав по Уссури.
Шлет депешу Сахалян:
"Взять границу не могли,
Кирасиры в гаолян
На рассвете полегли".
И кричит хунхузский волк:
"Атаман! За все труды
Просит мой особый полк
Вдвое денег и еды!"
Не поможет динамит.
Зол китайский казначей...
За кордонами гремит
Круглый говор москвичей.
Взвыл по-волчьи атаман,
Отступая на Гирин.
А учтивый мандарин,
Позабыв свой важный чин,
Сел в большой аэроплан.
А забытый какаду,
Видя сто крылатых звезд,
На оконную слюду
Уронил свой пестрый хвост.
И в окне мелькнул лампас,
Тормоз вдруг засвиристел...
Выходить не первый раз
Атаману на расстрел!
КИНЕМАТОГРАФ "ХИВА". ГОД 1920
И толпа по-своему права –
Подавай ей громкие картины,
У кинематографа "Хива"
На плакатах скачут бедуины.
...Мгла пустынь, похожая на сон,
И нашивки чёрные пилотов,
Бравый Иностранный легион
Целый день лежит у пулемётов.
Тёмной кровью землю обагрив,
Уползая за кусты мимозы,
Умирает благородный рифф,
Льются глицериновые слёзы.
Пошлостью заезженных легенд
Веет от потёртого экрана,
Над тобой сейчас висит Ташкент,
Холст заката, рваного как рана.
И напротив у больших дверей –
Портупей начищенные пряжки,
Бороды хивинских главарей,
Шлемы и зелёные фуражки.
Ведь эпоха гордостью детей
До краёв наполнится, как соты;
Строгий вход в Иллюзион Страстей
Сторожат клинки и пулемёты.
И плакаты дела и борьбы
Утверждают право человека
Славу исторической судьбы
Уложить в одной двадцатой века.
Перечтёт история сама
Все дела от Пянджа до Аракса!
Пленного высокая чалма
Склонена перед портретом Маркса.
Жителям ущелий и пустынь
Зов газет нетерпеливей моря –
Новая, гортанная латынь
Восклицает: "Побеждённым – горе!"
МОРЕХОДЫ В УСТЮГЕ ВЕЛИКОМ
Разливайся, свет хрустальный,
Вдоль по Сухоне-реке!
Ты по улице Вздыхальной
Ходишь в шелковом платке.
Разойдись в веселой пляске!
Пусть скрипит родимый снег.
Незадаром по Аляске
Ходит русский человек!
Незадаром дальний берег
Спит, закутавшись в туман,
Господин наш Витус Беринг,
Смотрит зорко в океан.
Кто сказал, морские други,
Что померк орлиный взор
И сложил навеки руки
Наш великий командор?
И на хладном океане
Нету отдыха сердцам –
Там ревнуют индиане
Девок к нашим молодцам!
Где шумят леса оленьи –
Черноплечие леса, –
В индианском поселеньи
Вспомним синие глаза.
Видя снежную пустыню
Да вулканные огни,
Вспомним улицу Гулыню,
Губы алые твои.
Скоро снова дальний берег,
Ледяной высокий вал.
Командор наш Витус Беринг
Никогда не умирал!
Жемчугами блещут зубы,
Будто в тот приметный год
Командор в медвежьей шубе
Вдоль по Устюгу идет.
Ведь и времени-то малость
С той поры прошло, когда
Ты герою улыбалась
У Стрелецкого пруда!
Твоему простому дару
Был он рад, любезный друг, –
Он серебряную чару
Принимал из милых рук.
ПОЛЯРНЫЙ АДМИРАЛ КОЛЧАК
Там, где волны дикий камень мылят,
Колыхая сумеречный свет,
Я встаю, простреленный навылет,
Поправляя сгнивший эполет.
В смертный час последнего аврала
Я взгляну в лицо нежданным снам,
Гордое величье адмирала
Подарив заплеванным волнам.
Помню стук голодных револьверов
И полночный торопливый суд.
Шпагами последних кондотьеров
Мы эпохе отдали салют.
Ведь пришли, весь мир испепеляя,
Дерзкие и сильные враги.
И напрасно бледный Пепеляев
Целовал чужие сапоги.
Я запомнил те слова расплаты,
Одного понять никак не мог:
Почему враги, как все солдаты,
Не берут сейчас под козырек.
Что ж считать загубленные души,
Замутить прощальное вино?
Умереть на этой белой суше
Мне, наверно, было суждено.
Думал я, что грозная победа
Поведет тупые корабли...
Жизнь моя, как черная торпеда,
С грохотом взорвалась на мели.
Чья вина, что в злой горячке торга
Я не слышал голоса огня?
Полководцы короля Георга
Продали и предали меня.
Я бы открывал архипелаги,
Слышал в море альбатросов крик,
Но бессильны проданные шпаги
В жирных пальцах мировых владык.
И тоскуя по морскому валу,
И с лицом, скоробленным, как жесть,
Я прошу: "Отдайте адмиралу
Перед смертью боевую честь..."
И теперь в груди четыре раны.
Помню я, при имени моем
Встрепенулись синие наганы
Остроклювым жадным вороньем.
СТЕНДАЛЬ
Спокойны мы. И нам не жаль
Мечты томящейся в неволе…
В Чивита-Веккиа Стендаль
Грустит о Бородинском поле.
И гения сохранна плоть,
И далеки судьбы удары.
Его могли бы заколоть
Голубоглазые гусары.
И – в шуме тусклого свинца,
В тумане русского мороза –
Босые ноги мертвеца
В хвосте разбитого обоза!
И все же оборвется нить;
Прикажет хищное столетье
Бездомной смертью оплатить
Кабальный вексель на бессмертье.
Конец великих неудач,
Неистребимая примета;
Лишь мудрый полицейский врач –
Отгадчик вечного секрета!
Познаем ли счастливый стыд,
И, в угрызении высоком,
Своим провидцам и пророкам
Простим их беззащитный вид?
СУСАНИН
Поет синеволосая зима
Под окнами сусанинской светлицы...
Приснились — золотая Кострома,
Колокола Ипатьевской звонницы.
Трещат лучины ровные пучки,
Стучит о кровлю мерзлая береза.
Всю ночь звенят запечные сверчки,
И лопаются бревна от мороза.
А на полу под ворохом овчин
Кричат во сне похмельные гусары —
И ляхи, и оборванный немчин,
И черные усатые мадьяры.
«Добро... Пойдем... Я знаю верный путь».
Сусанин будит толстого немчина...
И скоро кровью обольется грудь,
И скоро жизнь погаснет, как лучина.
«Прощайте, избы, мерзлые луга,
И темный пруд в серебряной оправе...
Сколь радостно идти через снега
Навстречу смерти, подвигу и славе...»
Блестят пищалей длинные стволы,
А впереди, раскинувшись, как полог,
Дыханьем снега, ветра и смолы
Гостей встречает необъятный волок.
Сверкает ледяная бахрома.
Сусанин смотрит зоркими глазами
На полдень, где укрылась Кострома
За древними брусничными лесами.
И верная союзница — метель
По соснам вдруг ударила с размаху.
«Скорей стели мне свежую постель,
Не зря надел я смертную рубаху...»
И почему-то вспомнил тут старик
Свой теплый кров... «Оборони, владыко:
Вчера забыл на лавке кочедык
И золотое липовое лыко.
И кочедык для озорных затей
Утащат неразумные ребята.
Ленился, грешник, не доплел литей,
Не сколотил дубового ушата...»
Остановились ляхи и немчин...
Нет ни бахвальства, ни спесивой власти,
Когда глядят из-под людских личин
Звериные затравленные пасти.
И вздрогнул лес, и засветился снег,
Далеким звоном огласились дали,
И завершился стариковский век
Причастьем крови и туманной стали.
...Страна могуча, и народ велик,
И для народа лучшей нет награды,
Когда безвестный костромской мужик
Бессмертен, как предания Эллады.
Его душа — в морях спокойных нив,
В простой красе природы полудикой,
Где Судиславль и тихий Кологрив,
Где дышит утро медом и брусникой.
Горжусь, что золотая Кострома
И у моей звенела колыбели,
В просторах, где лесные терема
Встают навстречу солнцу и метели.
|
