НАС ХОРОНИЛА АРТИЛЛЕРИЯ
Нас хоронила артиллерия.
Сначала нас она убила.
Но, не гнушаясь лицемерия,
Теперь клялась, что нас любила.
Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обрубленными нервами
В натруженных руках медслужбы.
Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере - брому.
А те из нас, что были мертвыми,-
Земле, и никому другому.
Тут все еще ползут, минируют
И принимают контрудары.
А там - уже иллюминируют,
Набрасывают мемуары...
И там, вдали от зоны гибельной,
Циклюют и вощат паркеты.
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютную ракету.
И там, по мановенью Файеров,
Взлетают стаи Лепешинских,
И фары плавят плечи фраеров
И шубки женские в пушинках.
Бойцы лежат. Им льет регалии
Монетный двор порой ночною.
Но пулеметы обрыгали их
Блевотиною разрывною!
Но тех, кто получил полсажени,
Кого отпели суховеи,
Не надо путать с персонажами
Ремарка и Хемингуэя.
Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульвару брел как выпивший
И средь живых прошел как эхо.
Кому-то он мешал в троллейбусе
Искусственной ногой своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.
Он вспомнил холмики размытые,
Куски фанеры по дорогам,
Глаза солдат, навек открытые,
Спокойным светятся упреком.
На них пилоты с неба рушатся,
Костями в тучах застревают...
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.
И знал солдат, равны для Родины
Те, что заглотаны войною,
И те, что тут лежат, схоронены
В самой стене и под стеною.
НАШЕМУ СОЛДАТУ
Стоит над Европой мертвецкий храп.
Военная вьюга, фугасная фуга.
К пробитому сердцу мертвого друга
Прижми свое, если зол и храбр...
Но мне не придется прочесть тебе
Гейне, гуляя по Унтер-ден-Линден:
Из кожи и стали ношу цилиндр -
Замену голени и стопе.
Глупо меня подковало в бою,
Рано я выпустил парабеллум.
Так пусть же этот листочек белый
Сливает с твоею ярость мою!
Сколько моих нестреляных гильз
В артиллерийский сольются ропот,
Сколько неотомщенных могил
Гневную поступь твою торопят.
Так жги их! Чтоб ворон не обонял
Трупную падаль на ратном просторе.
Русский солдат! Полевой трибунал!
Регулировщик дорог истории!
***
Я буду убит под Одессой.
Вдруг волны меня отпоют.
А нет - за лиловой завесой
Ударят в два залпа салют...
На юге тоскует мама,
Отец мой наводит справки...
"Т-6", словно серый мамонт,
Развертывается на прахе
Вашего бедного сына...
Свидетельница - осина.
И пруд. И полоска заката -
(Она как просвет погона) -
России метр погонный,
Сержант, грузин языкатый.
И дождь. Он нахлынет с севера.
Брезент на орудья набросят.
Земля рассветет, как проседь.
Сержанты вскроют консервы.
Приказ принесут внезапно.
Полк выступит на заре.
Все раненые - в лазарет.
А мертвые смотрят на запад.
***
Мы брали этот город над Днестром,
Тут старая граница проходила.
Тут восемь чудищ - восемь дотов было.
Один теперь. Как память о былом.
Двуглазый, строенный в году тридцатом,
Он абсолютно мертв. Но и сейчас,
Хоть из него и вынута матчасть,
Он уважение внушит солдатам.
Он им напомнит сорок первый год...
И скажет: не всегда я ржавел немо,
Моя артиллерийская система
Немало вражьих разменяла рот.
Карающее детище войны,
Он правому служил, однако, делу,
И вы, что были там окружены,
Не выбросили, братья, тряпки белой!
И ваш огонь на этом берегу
В последние, в прощальные минуты
По-прежнему огнем бил по врагу,
Но, может, бил и по себе салютом.
СОРОК ПЕРВЫЙ ГОД
Как библейские звезды исхода,
Надо мною прибита всегда
Сорок первого вечного года
Несгорающая звезда.
О, обугленный и распятый,
Ты спрессованной кровью мощен.
И хоть был потом сорок пятый,
Сорок первый не отомщен.
Не затем я тебя не забуду,
Что однажды вдохнул я твой дым,
Что уже молодым я не буду,
А с тобою я был молодым.]
Не затем. Но все глуше, ревнивей,
Все бездомнее буду скорбеть
Об упавших на черной равнине,
О принявших военную смерть.
***
Среди тостов всех велеречивых,
Что поднять той ночью нам дано,
Я хотел бы выпить молчаливо
Новогоднее свое вино
За здоровье тех далеких женщин,
С кем пришлось мне в жизни быть на "ты",
Чтоб у них печалей было меньше,
Чтоб сбылись их скромные мечты.
Чтобы их другие полюбили
Проще и верней, чем я умел.
Чтобы серые и голубые
Их глаза светили мне во тьме.
Чтоб я шел дорогою земною
К общей неминуемой черте,
А они б кружились надо мною
В той, в первоначальной красоте.
***
Пусть кинет друг и женщина оставит.
Его простим, ее не станем звать.
И пусть нас так распишут и прославят,
Что собственная не узнает мать.
Она одна пойдет за нашим гробом,
Скрывая унижение и страх,
И пусть людская мелочность и злоба
Нам не изменит на похоронах.
Иль пусть в пустыне мы умрем от жажды,
А ливень запоздает лишь на час,
Но только б ты, поэзия, однажды
Не отступилась, наконец, от нас.
***
Обмылок, обсевок, огарок,
А все-таки в чем-то силен,
И твердые губы дикарок
Умеет расплавливать он.
Однажды добравшись до сути,
Вполне оценив эту суть,
Он женщиной вертит и крутит,
Уж ты ее не обессудь.
Ей плохо. И надо забыться
И освободиться от схим
С чинушею ли, с борзописцем
Иль с тем шоферюгой лихим.
Иль с этим, что, толком не глянув,
Рванулся за нею вослед.
Он худший из донжуанов,
Да, видимо, лучшего нет.
И вот уже дрогнули звенья:
Холодный азарт игрока,
И скука, и жажда забвенья,
И темное чудо греха.
***
Был я хмур и зашел в ресторан "Кама".
А зашел почему - проходил мимо.
Там оркестрик играл и одна дама
Все жрала, все жрала посреди дыма.
Я зашел, поглядел, заказал, выпил,
Посидел, погулял, покурил, вышел.
Я давно из игры из большой выбыл
И такою ценой на хрена выжил...
***
Вино мне, в общем, помогало мало,
И потому я алкашом не стал.
Иначе вышло: скучноват и стар,
Хожу, томлюсь, не написал романа.
Все написали, я - не написал.
Я не представил краткого отчета.
И до сих пор не выяснено что-то,
И никого не спас, хотя спасал.
Так ты еще кого-то и спасал?
Да, помышлял, надеялся, пытался.
По всем статьям пропал и спасовал,
Расклеился, рассохся и распался.
Выходит - все? А между тем живу,
Блины люблю, топчу в лугах траву.
Но начал я, однако же, с вина.
Так вот, хочу сказать: не налегаю.
Мне должно видеть трезво и сполна
Блины - блинами и луга - лугами.
И женщину, которая ушла,
Не называй разлюбленной тобою,
А говори: "Такие, брат, дела".
И - дальше, словно кони к водопою.
О трезвость, нет надежнее опор,
Твой чуткий щуп держу я как сапер.
Нет, я тебя не предал и не выдал,
Но логикой кое-какой подпер,
Которая, увы, мой главный идол.
***
Чему и выучит Толстой,
Уж как-нибудь отучит Сталин.
И этой практикой простой
Кто развращен, а кто раздавлен.
Но все-таки, на чем и как
Мы с вами оплошали, люди?
В чьих только ни были руках,
Все толковали о врагах
И смаковали впопыхах
Прописанные нам пилюли...
Ползет с гранатою на дот
Малец, обструганный, ушастый.
Но он же с бодрецой пройдет
На загородный свой участок.
Не злопыхая, не ворча,
Яишенку сжевав под стопку,
Мудрует возле "Москвича",
Живет вольготно и неробко.
Когда-то, на исходе дня,
Он, кровь смешав с холодным потом,
Меня волок из-под огня...
Теперь не вытащит, не тот он.
И я давно уже не тот:
Живу нестрого, спорю тускло,
И на пути стоящий дот
Я огибаю по-пластунски.
***
Разочаровавшись в идеалах
И полусогнувшись от борьбы,
Легионы сирых и усталых
Поступают к господу в рабы.
Знаю, худо - разочароваться,
В том изрядно преуспел и сам.
Но идти к начальникам гривастым,
Верить залежалым чудесам?
До такого тихого позора
Все-таки, надеюсь, не дойду.
Помогите мне, моря и горы,
Жить и сгинуть не в полубреду.
Подсобите, мученики века,
Поудобней не искать оков
И, не слишком веря в человека,
Все же не выдумывать богов.
И, прощально вглядываясь в лица,
Перышком раздумчивым скребя,
Не озлобиться и не смириться -
Только две задачи у тебя.
***
Остается одно - привыкнуть,
Ибо все еще не привык.
Выю, стало быть, круче выгнуть,
За зубами держать язык.
Остается - не прекословить,
Трудно сглатывать горький ком,
Философствовать, да и то ведь,
Главным образом, шепотком.
А иначе - услышат стены,
Подберут на тебя статьи,
И сойдешь ты, пророк, со сцены,
Не успев на нее взойти.
***
Проходит пять, и семь, и девять
Вполне ничтожных лет.
И все тускней в душе - что делать?
Серебряный твой след.
Я рюмку медленно наполню,
Я весел, стар и глуп.
И ничего-то я не помню,
Ни рук твоих, ни губ.
На сердце ясно, пусто, чисто,
Покойно и мертво.
Неужто ничего?
Почти что,
Почти что ничего.
***
У старого восточного поэта
Я встретил непонятный нам призыв:
Тиранить, невзлюбить себя. И это
Сработало, до пят меня пронзив.
Нет у Христа подобного завета,
И не ищите. Тут видна рука
Раскосого и сильного аскета,
Что брюхо вспарывает в час рассвета
И собственные держит потроха.
Он сам с собой вчистую расквитался,
Когда, взойдя на этот эшафот,
Одной рукой за воздух он хватался,
Другою - за распоротый живот.
О харакири варварская сущность,
Гордыня, злоба, мужество и спесь.
Но с чем я против них, убогий, сунусь,
Нестрогий весь, перегоревший весь?
***
Почитывают снобы
Бердяева и Шестова.
А для чего? А чтобы
При случае вставить слово.
При случае вставить слово
И выглядеть толково,
Загадочно, элитарно,
Не слишком элементарно.
Что было чужою болью,
Изгнаньем и пораженьем,
То стало само собою
Снобистским снаряженьем.
О бедные мои снобы,
Утлые ваши души,
Хлипкие ваши основы, -
Лишь в струнку вздернуты уши.
Прослышали, сообразили,
Схватили, пока не ушло.
Вас много сейчас в России,
Но вы - не главное зло.
РЕКВИЕМ ВАЛЕНТИНУ СТЕПАНОВУ
Твоя годовщина, товарищ Степанов,
Отмечается в тишине.
Сегодня, небритый, от горя пьяный,
Лежу у моря, постлав шинель.
Все пьют тут просто - и я без тостов
Глотаю желтый коньяк в тоске,
Черчу госпитальной тяжелой тростью
"Сорокапятку" на песке.
Сейчас ударит сквозь репродуктор
"Вечною славою" Левитан.
Над черной феодосийской бухтой
Четыре дня висит туман.
На контуры воспоминаний вначале
Я нанесу Уральский хребет.
Не там ли "нулевкой" нас обкорнали,
По норме девятой сварили обед?
Не там ли морозим щеки на тактике,
Не там ли пристреливаем репера
И вместе сидим на "губе"? И так-таки
Утром однажды приходит: "Пора".
Свежей кирзой запахнет в каптерке.
Сорок курсантов, сорок мужчин
Погоны нацепят на гимнастерки -
Дорого стоящий первый чин...
И ты усмехнешься мне: "Ясно-понятно,
Фронт - не миниатюр-полигон".
Младшие новенькие лейтенанты,
Вместе влезаем в телячий вагон.
И он сотрясается той же песней,
Какой нас год донимал старшина.
Армянские анекдоты под Пензой
Сменяют дебаты про ордена.
Еще наши груди таких не знали.
Лишь Васька Цурюпа, балтийский бес,
Отвинчивает с гимнастерки "Знамя",
Мелком и суконкой наводит блеск.
В артиллерийских отделах кадров
Растут анкетные холмы.
С пустой кобурою и чистой картой
В свои батареи приходим мы.
Мы наступаем Манштейну на пятки,
И, педантичны, как "ундервуд",
Щелкают наши "сорокапятки",
Что "прощай, Родина" в шутку зовут...
Тогда-то на эти координаты,
На этих юных, стойких орлят
Спускают приземистых "фердинандов" -
Надежду и копию фатерланд.
Самоуверенны, методичны -
Единый стиль и один резонанс, -
Железная смертная мелодичность
С холмов накатывает на нас.
И понял я: все дорогие останки,
Родина, долг, офицерская честь, -
Сошлись в этом сером тулове танка,
Пойманном на прицеле шесть...
---------------
Неделю спустя, в бреду, в медсанбате,
Закованный в гипс, почти как в скафандр,
В припадке лирических отсебятин
Я требовал коньяку и "гаван".
И только в лазоревом лазарете
Прошу сестру присесть на кровать.
И начинаю подробности эти
Штабистским слогом ей диктовать.
О нет, никогда таким жалким и скудным
Еще не казался мне мой словарь.
Я помню: в эти слепые секунды
Я горько жалел, что я бездарь.
Но все-таки я дописал твоей маме,
Чей адрес меж карточек двух актрис
Нашел я в кровавом твоем кармане,
В памятке "Помни, артиллерист".
Но где-то, Валя, на белом свете,
Охрипши, оглохши, идут в поход
Младшие лейтенанты эти -
Тридцать восьмой курсантский взвод.
Россию стянули струпья курганов,
Европа гуляет в ночных кабаре -
Лежат лейтенанты, лежат капитаны
В ржавчине звездочек и кубарей...
Сидят писаря, слюнят конверты
(Цензура тактично не ставит штамп),
И треугольные вороны смерти
Слетаются на городской почтамт.
И почтальонши в заиндевелых,
В толстых варежках поскорей
Суют их в руки остолбенелых
И непрощающих матерей.
И матери рвут со стены иконы,
И горькую черную чарку пьют,
И бьют себя в чахлую грудь, и драконом
Ошеломленного бога зовут.
Один заступник у их обиды -
Это "эрэсов" литой огонь!
Богиня возмездия Немезида
Еще не сняла полевых погон...
***
Вот и стал я старым евреем,
Опустившимся и больным.
А не двинуть ли в зимний Крым?
Самое время.
Побродить в предгорной глуши,
С морем вежливо попрощаться
И считать, что это причастье
Для безбожной моей души.
Для безбожной моей души
Мало этого, мало, мало.
Мало, жизнь, ты меня ломала,
Мне тупила карандаши.
Мало я про тебя допер,
Мало ты про меня узнала.
Ну, заладил: мало да мало!
Клади голову под топор.
***
Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Я не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной Шестой!
Но даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя - народ, тебя - страдалец,
Я никогда не забывал.
Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе,
Не месть, не честь на поле брани
Не слава и не кровь друзей,
Другое смертное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была то жажда вековая
Кого-то переубедить,
Пусть в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но правоту свою купить.
Я был не лучше, не храбрее
Моих орлов, моих солдат,
Остатка нашей батареи,
Бомбленной шесть часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью "КС".
Стихи из книги "Признание" (1988)
http://lib.ru/POEZIQ/LEWIN_K/stihi.txt
***
Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе…
Писался я и был евреем,
И жил, и умер на земле,
И шел, минуя женщин славных,
И шушеру лишь примечал,
И путал главное с неглавным,
И ересь с истиной мешал.
Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе –
Не столько честь на поле брани,
Не столько месть за кровь друзей –
Другое страстное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была то жажда роковая
Кого-то переубедить,
Пусть – в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но – правоту свою купить.
Я был не крепче, не храбрее
Пяти живых моих солдат –
Остатка нашей батареи,
Бомбленной пять часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью КС…
И если тем пяти солдатам
Когда-нибудь да суждено
Позвать друзей в родные хаты,
Поднять победное вино,
Затихнут песни, кончат пляски,
Начнется медленный рассказ…
И будет тот рассказ солдатский
Пожалуй, что не без прикрас.
Но пусть девчонка молодая
Рукой головку подперев,
Меня, как в песне угадает…
Пусть в ней проснутся стыд и гнев…
Мы потихонечку стареем
И приближаемся к золе…
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Стихотворение с http://www.proza.ru/2009/08/11/662
***
Я подтверждаю письменно и устно,
Что, полных шестьдесят отбыв годов,
Преставиться, отметиться, загнуться
Я не готов, покуда не готов.
Душа надсадно красотой задета,
В суглинке жизни вязнет коготок.
И мне, как пред экзаменом студенту
Еще б денек, а мне еще б годок.
Но ведомство по выдаче отсрочек
Чеканит якобинский свой ответ:
Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,
Для пролонгации оснований нет.
Ступай же в ночь промозглым коридором,
Хоть до небытия и неохоч.
И омнопоном или промедолом
Попробуй кое-как себе помочь.
14 августа 1984
Стихотворение из книги "Признание" (1988)
http://lib.ru/POEZIQ/LEWIN_K/stihi.txt
|
