***
Долго клюет поминальную снедь
Быстрая птица.
Крест на могиле успел потускнеть,
Лак — облупиться.
В небе молитву творит за родню
Истовый прадед.
Миг расставания — дочь хороню -
Сны лихорадит.
Даже не плачу — душа изнутри
Вымерзла в теле.
Экая разница — год или три?
Вскачь пролетели.
Сам костенею в ледовом гробу,
В стуже кристалла.
Толстую крышку ногтями скребу -
Легче не стала.
Сны разгоню — потемнело вверху.
С небом не спорю.
Хлынет гроза, помогая стиху -
Если бы горю!
***
Страна есенинских берез,
Ты горестная свалка.
Чертополох везде нарос,
И прах Союза под откос
Летит без катафалка.
Реформы аховы у нас,
Чиновники бесстыжи,
Гребут, как будто напоказ,
И проживает Фантомас
На Клязьме — не в Париже.
А борзописцы и врали,
Чья стая кружится вдали
Над сытым зарубежьем,
Сегодня моды короли
В родном углу медвежьем.
***
Шевельнулись лозы краснотала.
“Ты русалка?” -
Глубина донская
Этаких красавиц воспитала,
Посуху бродить не отпуская.
Приплыла, стройна и ясноглаза,
Ускользнула
от хмельного предка,
От лихого парня-водолаза,
Что девиц обманывал нередко.
Рулевая или повариха?
На каком рыболовецком судне?
Повествует горестно и тихо
Про свои неласковые будни.
Никакой в рассказе подоплеки,
Кроме тайной силы притяженья:
День-деньской
на пляжном солнцепеке
Загораю до самосожжения.
***
Вл. Муштаеву
Где хоровод
кабацких привидений
Расплескивал угарную тоску
С размахом от Парижа до Баку,
Бил зеркала
национальный гений,
Наверно,
мстил пьянчуге-двойнику.
Другая муза вспомнит
(ох, нескоро!)
Удержит нас от пошлого суда,
Избавит моралистов от позора:
“Когда бы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…”
***
В последний день
о чем скорбел Есенин?
Мне в стонах ветра
чудится упрек:
Могил не чтим,
бессмертия не ценим,
Оберегая
утлый свой мирок.
Над городами
нет привольной сини.
Деревья гнутся
в пасмурном плену.
Давным-давно
ушел поэт России,
Глазами выпил
неба глубину.
А на кусту рябиновом
багряно
Скопленье ран открылось
ножевых.
Таков поэт.
Он сам живая рана
Родной земли.
Всегда среди живых.
***
Когда свободу кровью замесили
Стоящие у власти торгаши,
И дно крушило ценности России -
Что делалось внутри твоей души?
Зачем скрывать? Немалая разруха
Происходила и внутри меня.
Сиял однако Храм Святого Духа,
Незыблемое таинство храня.
***
Не однажды бывало:
Покачнется в глазах воспаленных
Крутизна перевала,
И на приступ
Не хватит силенок.
Но цепляюсь,
Карабкаюсь,
Лезу.
Не природу -
Себя покоряю.
По камням,
По корням,
По корявому лесу,
По любому отвесу,
По краю.
***
Убийца без нажима выбрал путь.
Обычный парень.
Даже не из пьяниц.
Расстрел толпы не повредил ничуть
Его здоровью.
Шуточки. Румянец.
Ответы в точку на любой вопрос.
Расхожих истин полная обойма.
Не барахлит и мышечный насос,
А гонит кровь,
стуча бесперебойно.
***
Царствуй, Господи,
в силе и славе!
И сограждан моих замири:
Там, на юге, обстрел до зари -
Может, я и молиться не вправе?
Там война. Боже мой, посмотри:
Дверь оторвана — кровь на двери.
Труп мальца
в придорожной канаве.
Остов храма чадит изнутри.
Вместо улиц, давно пустыри.
Помоги исцелиться державе!
***
Мы в церковь шли. Скрипели невпопад
Костлявые деревья в лесопарке,
О чём и люди многие скрипят.
Шуршало под ногами. Листопад
Оставил здесь и там свои подарки.
На мне листва от головы до пят.
Заветный крест на православном храме
Нам просиял сквозь чёрные кусты
Над пыльными осенними коврами,
Над прахом шелестящей суеты.
Но ты довольна: во вселенской драме,
В борьбе со злом едины я и ты.
***
Никому не плавать в этом озере.
Здесь о прошлом годе, в холода,
Мученицу-совесть заморозили
И умчались вихрем господа.
Захворало дно по вашей милости.
Беглецов растаяли следы.
Но из мертвой заводи не вылезти:
Вместе дышим ядами среды.
***
Хмуро московское небушко.
Осень. Распад. Неуют.
Встретились парень и девушка,
Жвачку в обнимку жуют.
Чахнет природа и куксится.
Меркнут лоскутья зари.
Тленье, хандра и безвкусица.
Двое молчат. Пузыри.
***
Неба мерцающий кров
Держат зелёные стены.
Хвоя сосновой антенны
Ловит сонату миров.
Голос вершины колючей
Слышите? Ночь напролёт
В жилах древесных поёт
Хор благодатных созвучий.
Звёздная морось в окно,
Веток удары глухие.
Чувствую корни стихии —
С ветром душа заодно.
***
Еду в метро. На стекле от руки
Скверный рисунок.
Сгорблены женщины и старики
Тяжестью сумок.
Бодрая молодость любит уют.
Парни и девки,
Сидя воркуют, смеются, жуют -
Выросли детки.
Не удержалась и стала ворчать
Тетка без места.
Хмырь, изучавший дневную печать,
Брякнул с насеста:
“Ты богомолка? Ну-ну, повтори.
Что? Комсомолка?
И ухмыльнулись другие хмыри:
“Сыпь, кофемолка!”
Чин милицейский вздохнул у двери.
Совесть умолкла.
***
Зимы разведчица
В лесу метёт,
По кругу мечется
Среди пустот.
Светлы распятия
Нагих берёз,
А с хвойной братии —
Какой же спрос?
С набега резкого
Удар жесток,
Да вроде не с кого
Сорвать листок.
Взлетает крошево,
Сдаётся в плен
Когда-то сброшенный
Ветвями тлен.
***
Сегодня пишут ярко. Блещет лихо,
Играя смыслом, строчка-щеголиха.
Любуемся красотами пера.
И, распуская
пышный хвост павлина,
Метет художник
царственно и длинно
Глобальный мусор птичьего двора.
Кудахтают восторженные куры,
Что наступил расцвет литературы,
И чиркают ножами повара.
***
Почти дворцы — огромные дома
В наглядном стиле грамотного века.
Как будто настрогал отец-Дюма
И на продажу выставил тома.
Но камень груб, темна библиотека.
Мой персонаж — не герцог Ришелье
И не миледи в кружевном белье.
Те — с первых слов понятно, что злодеи.
А мой бурлит, услышав о жулье:
Поборник чести, мученик идеи.
На высоте, где бродят облака,
Отлеживает за полночь бока,
Барахтается в омуте бессонниц.
И лгут его кумиры с потолка,
Цепями строк опутывая совесть.
На сердце давит непосильный груз.
Стеснилась твердокаменная кладка
И пленника замуровала гладко.
Кого ты предал, вышколенный трус,
Большой хапуга среднего достатка?
Ты думаешь: “Охранники внизу
Бездарно спят по замкнутым отсекам.
С утра к балкону шефа приползу,
Размажу покаянную слезу,
Стерплю грозу и встану человеком”.
Такая прыть бумажного ума
Не снилась простодушному Дюма.
Но истинный кошмар — твое жилище.
Огромный дом — безлюдная тюрьма.
На воровской малине воздух чище.
***
Опять на ветвях тополей
Сережки звенят малиново.
От воздуха не ошалей,
От винного, тополиного.
А праздник соцветий высок,
И тем наши мысли блаженнее,
Чем слаще живительный сок
Земного тепла и брожения.
***
Роняя золото листвы,
Деревья к небу тянут руки.
Не будет помощи. Мертвы
Красоты осени-старухи.
Со старой липы вдалеке
Пророчит местная ворона
Беду, на птичьем языке
Изображая Цицерона.
Но стужа — грелка для неё:
Отменено в родных пенатах
Сладкоголосое враньё
Инакомыслящих пернатых.
***
Природы выстуженный храм.
Трепещет голь осенняя.
В охотку буйствовать ветрам.
Ломать и гнуть растения.
Деревья выживут не все
(Терпи, земля-страдалица!)
В раздетой лесополосе
Березы с хрустом валятся
Какая сумрачная муть,
Какая жуть неправая
Людей старается пригнуть,
По кругу жизни плавая.
Но семя дьявола мертво,
А прорастет в Отечестве
Святого Духа Торжество
Над происками нечисти.
...лет назад
1
Мне стукнуло — не шутка! — в январе
Пятнадцать лет. А стужа на дворе!
И вечер синий. И клубится иней,
Перерастая в сон трамвайных линий.
Девицы чуть постарше — догони! —
Гурьбой спешат на клубные огни.
К подруге забегут, шубейки скинут
И скроются — на танцах жаркий климат.
Для Ани я растяпа и никто,
Смешной подросток. Но мое пальто
Ее согрело. Жутко рядом с нею
И хорошо. Не видно, что краснею.
Дверь настежь. И в объятья кавалера —
Свое пальтишко. Паж и королева?
2
Простить себе пижонства не могу.
Глаза сомкну — увижу сквозь пургу:
Спешит на танцы Аня Романенко.
Прическа драгоценного оттенка
Венцом сверкает. “Вы? Я провожу”.
Но грех пажу — влюбиться в госпожу.
В разломе века, на исходе мая,
Проснется, ничего не понимая.
Где сверстница? Минуту с ним была...
А голова юнца уже бела...
ОВИДИЙ
В раю, где льётся древний Танаис,
Где ивняков рассыпанные косы
Бегут на месте по теченью вниз,
Глаза хмельного солнца чуть раскосы.
Стеклянный жар над берегом навис,
И тяжелеют мёдом абрикосы.
Здесь каждый тополь мудростью высок,
Целебны травы, бархатист песок
И перламутровы скорлупки мидий.
Здесь хорошо читается в тени.
Моей душе элегии сродни.
«Поговорим о жизни, друг Овидий?
Твой Рим пожил и всласть попировал:
Давно парфяне канули в провал,
Нет Карфагена, сгинули этруски…
История по-твоему права?»
«Возможно, в том, что правильно слова
Я научился расставлять по-русски.
Ты видел смут кровавые ножи?
Ты мерзостей наслушался в сенате?
Паскудство чрни и распутство знати
Во всей красе народу покажи.
Труды закончив, людям скажешь: Нате!
В моих анналах ни крупицы лжи.
Но я поэт. И видел я в гробу
Кинжальных партий дикую борьбу.
Я — про любовь. Я вечное затронул.
Крамолу отыскали между строк,
И я поплыл на долгий-долгий срок
Туда, где не бывали Рем и Ромул…»
Ловили рыбу чайку на мели,
Горчила степь заботами полыни,
Волненье серебрило ковыли,
И шелестели травы по-латыни,
Что два тысячелетья протекли,
А люди не исправились доныне.
Я слушал друга чуть не до зари
(Талант божествен, что ни говори)
«Поторопись, Овидий! Солнце низко.
Ты недоступен злобе и вранью,
Но закрывая книгу: не в раю
Мой дом, судьба и вечная прописка.»
ВОИТЕЛЬ
Пью, опершись на копьё…
Архилох
Не разыскать на кладбище эпох
Исчезнувшей могилы Архилоха.
Каким он был, язычник Архилох?
Сказал бы, удерживая вздох:
Мы Архилоха знаем архиплохо.
Его стихи — разбитый барельеф.
Судьба дышала в строчечный осколок:
Наёмный ратник, утомлённый лев,
Опёрся на копьё, отяжелев,
И пьёт из чаши — отдых так недолог!
…Израненные, корчились тела.
Несли поэта разлихие кони.
Шальная слава кровью истекла.
Иссяк, распался, выгорел дотла
Багровый диск на пыльном небосклоне.
Скорби, Эллада! Гения оплачь.
Проклятье — битва наших со своими!
Тень Архилоха пролетела вскачь,
Играя блеском воинских удач.
О чём гремит раскатистое имя?
Травой забвенья плиты поросли.
На кладбище — стена чертополоха.
Гудят на страже осы и шмели:
Из мёртвой тишины, из-под земли,
Прожглись на волю ямбы Архилоха.
В краю легенд, язычески жесток,
Строку поэта изувечил Хронос.
Но горький стих — бессмертия глоток.
Я доброй силы чувствую приток,
Едва к судьбе воителя притронусь.
|
