***
В душе моей уксус и тленье
Тоска у виска и мороз,
И нет ни любви, ни терпенья,
И ветку мне ворон принес.
В душе моей дуб и осина.
И осень давно утекла.
И филин не плачет, И Нина
В могилу с сестренкой легла.
И филин не плачет. И эхо
Как сон и как крик, как прореха,
Как рана, как яма, как я.
1942
***
Я немца увидел в глаза,
Фашиста с усами и носом,
Он сидел на реке
С котлетой в руке,
С папиросой в губах,
С зубочисткой в зубах
И левой ногой обнимая полено.
Вдруг все мне открылось
И осветилось немецкое тело,
И стала просвечивать
Сначала нога,
А после рука.
И сердце открылось кошачье,
Печенка щенячья
И птичий желудок
И кровь поросячья.
И тут захотелось зарезать его,
Вонзить в него нож,
Сказать ему - что ж!
Но рука испугалась брезгливо,
Нога задрожала
И взгляд мой потух.
То птица сидела с человечьим лицом,
Птица ночная в военной шинели
И со свастикой на рукавах.
Взмах и она улетает.
июнь 1942
***
И скалы не пляшут, деревья схватив
И речка летит, устремляясь в залив,
И речка стреляет собой сквозь года,
И речка гремит, и машет вода,
А в воде невода, в неводах лебеда,
В лебеде человек тишиной пообедав,
В лебеде человек, человек этот я.
Как попал я сюда? Как попался с водою?
Как возник в тростнике? Как познался с бедою?
Человек этот я. А вода та беда,
А с бедой лебеда, в лебеде невода,
А скалы уж пляшут деревья схватив.
И речка летит, стреляя в залив,
И речка стреляет сквозь годы собою,
И речка гремит и машет водою.
И берег тоскует, водой пообедав,
И берег трясется, разлуку отведав.
И вместе с бедой стремится туда;
Где вместе с бедой стремится вода,
Где вместе с бедой несется вода,
Где вместе с разлукой трясется беда.
***
Я девушку съел хохотунью Ревекку
И ворон глядел на обед мой ужасный.
И ворон глядел на меня как на скуку
Как медленно ел человек человека
И ворон глядел но напрасно,
Не бросил ему я Ревеккину руку.
1942
***
Красная капля в снегу. И мальчик
С зеленым лицом, как кошка.
Прохожие идут ему по ногам, по глазам
Им некогда. Вывески лезут
Масло Булки Пиво,
Как будто на свете есть булки.
Дом, милый, раскрыл всё -
Двери и окна, себя самого.
Но снится мне детство.
Бабушка с маленькими руками.
Гуси. Горы. Река по камням -
Витимкан.
Входит давно зарытая мама.
Времени нет.
На стуле сидит лама в желтом халате.
Он трогает четки рукой.
А мама смеется, ласкает его за лицо,
Садится к нему на колени.
Время все длится, все длится, все тянется
За водой, на Неву я боюсь опоздать.
1942
***
Не ешьте мне ногу,
Оставьте язык.
Молиться я богу,
Ей-богу, привык.
Не ешьте мне руку,
Оставьте бедро
И вместе с наукой
Не бросьте в ведро.
Не ешьте мне глаз,
С презреньем бесзренья
Он смотрит на вас.
Не ешьте мне ухо
Не трогайте нос.
Мне ухо, что брюхо,
Вам нос, что навоз.
Не трогайте Веру,
Мне Вера жена.
И знайте вы меру
Вам мера не Вера
И Вера не мера,
Мне мера жена.
Вы немцы, не люди.
Ваш Гитлер - творог.
Пред вами на блюде
Протухший пирог.
И в том пироге
Я с женою лежу,
На немцев с тревогой
С пироги гляжу.
1942
***
Дерево раскрыло двери
Дерево раскрыло окна
Дерево покрыло ноги
Дерево раскрыло все.
В дерево я вхож как нож.
В дерево я влез как бес
В дерево я впился, въелся
В дерево я вперся, вполз
Дерево меня в себя
Приняв, обняв, мною жажду утолив
Бросило меня в залив.
1942
***
Открытое лето к нам в окна идет,
Безбровые реки и горы без смеха.
По воздуху умный журавль плывет.
И белка на кедре желает ореха.
Попросят напиться и Моцарт, и Бах,
Да Пушкин веселый на ветке сердитой
Зеленая мысль на мокрых губах
И песня о матери, сыном убитой.
В безумные окна к нам лето,
Да дятел стучит, улетев без ответа.
1944
***
Сестра твоя залаяла напрасно
Бесстыдные деревья улыбнулись,
Гора сошла с ума опасно
И реки к рекам не вернулись.
Жених сидит и ест невесту,
Старик сосет козу безлюдный.
И теща высунула тела тесто,
И теща показала свои груди.
А теща предложила свои груди
И юбку подняла безумно,
А в окна к нам глядели люди.
1942
ПАНКОВ
Панкову помогает рисовать зима.
Лиса хвостом в снегу ему рисует танец.
И лес отдал часть чувств своих и часть ума,
Река ведет его великая как тот испанец,
Кого Веласкезом зовут.
Но имя трудное не высказать Панкову.
Панков счастливец что нашел подкову.
Нет художника умнее, чем зима.
А на картине уж застыли воды
И горы уж не пишут оду.
Олень бежит, продев себя сквозь день,
Но то не день и не олень - Елена.
Олений рот покрылся пеной.
То человек или пень,
Панков или пан,
Или в снегу тюльпан.
1942
***
И Тассо рот открыл, чтобы сказать мне слово,
И Ре<м>бран<д>т огорчил меня печалью.
А слово стало девушкою снова,
А время стало бурей и качелью.
И Тассо рот открыл, чтобы сказать мне снова,
И снова словом стала девушка и сразу
С руками круглыми как ваза,
С ногами тонкими как роза.
И Тассо рот открыл, но нету слова,
И Ре<м>бран<д>т закричал, но нету крика.
И что мне девушка, что слово, что мне слава,
Я снова у разбитого корыта.
1942
***
Я отгадать хотел улыбку Джиоконды,
Но даже девушек простых не мог понять.
Я им любовь и жизнь, и ум - все отдал,
Они не захотели взять.
Я отгадать хотел улыбку Моны Лизы,
Я вырвал бы язык, чтоб не сказать любовь.
Но выстрел прост и это вызов.
И в жилы мертвые уж не вернется кровь.
1942
***
Сезанн, с природы не слезая,
Дома и ветви свежевал.
Вот в озере с волны снял кожу.
И дуб тут умирая ожил.
Трава зеленая в слезах.
И в тополе большая рана
Кричала голосом барана.
С домов на камни боль текла
И в окнах не было стекла.
А в рамах вечно ночь застряла
И все как гром и как стрела.
Душа и человечье тело
И небо вдруг окаменело.
1942
***
Сон соболю приснился не соболий
И тополю не топал тополь.
И плакала волна в Тоболе
О Ермаке, что не увидит поле.
И плакала волна в Тоболе
О соболе, что не услышит боле,
О Ермаке, что не увидит воли.
И соболю не снился сон соболий.
1942
***
Пермяцкой Альдонсы лицо,
Воровка с рукою в квартире,
Но вышел уж вор на крыльцо,
Шаги Дон-Жуана в сортире.
Корова плетется под поезд,
На рынке творог и трава,
Идет Дон-Кихот по дрова
Корова плетется под поезд.
1942 (?)
***
Срубили сестру как осину
И брата срубили, свезли.
И бросили руки в корзину
И ноги с собой унесли.
И сердце по-птичьи смеется,
Воркует, тоскует в доске.
А ум под тобою трясется
В кровати, в палате, в Москве.
Сестрою едят и воруют,
А братом гребут как веслом.
И доски давно уж тоскуют
По яме, по маме-весне.
Дерево стало квартирой,
Задвижкой, кроватью, окном,
Амбаром, дверью, сортиром,
Но думает все об одном,
Качаясь в далеком сосною
И видя брата во сне.
1942
***
В такую минуту, как эта,
Когда кровь Людмилы разлита,
Когда стынет ум у поэта
Природа зарыта, убита,
Доскою забита, забыта,
Ногами тяжелыми смята.
Тоска у окна и примета
И душу в снегу у омёта
Метель замела незаметно.
1942
***
Люди, которые снятся,
Деревья, которым не спится,
Реки, которые злятся,
Руки, в которых влюбиться.
Мне бы с горы бы сгорая
Или в прорубь с сарая.
Мне бы как поезд об поезд,
Птицей об птицу разбиться.
1942
***
Ворона взмахом крыла пишет в небе картину
Гинсбург в длинный бинокль смотрит в кустах на Арину.
Вот уж раздела белое тело Арина похожее на перину,
Вот уж сорочку сбросила пухлой рукою в корзину,
Вот уж рукою другою чешет жирные бедра,
Вот уж в воду идет, неся с собой ведра,
Вот уже колыхаясь и фыркая бодро,
Из речки на берег выходят и ведра и бедра.
Ворона летая все пишет и пишет на небе картину.
Гинсбург в длинный бинокль смотрит в кустах на Арину,
1942
***
Здесь одинокий Тассо ставил таз
Чтоб золото промыть в ключе и песню.
Здесь Ариосто пел в последний раз.
И песню превращал в Уипикан
В проток весенний что гремит бессонно,
И это было некогда во время оно
И время жизни ставило капкан,
И плакала тайга и камень-век,
И каменный все видел человек,
Но выразить не мог он безъязычный,
И пас оленей безразличный
Тунгус, и трубку он курил,
И молча он с тайгою говорил.
1942
|
