***
Снова один. Значит, время в себя заглянуть.
Лист догорает. И птицы давно отлетели.
Свищет октябрь, заливая раздолбанный путь.
Встретишь ромашку — напомнит о близкой метели.
Трудно держаться теперь на покатой Земле:
Сивая гнбила по всем косогорам раскисла.
Самое время за чашкою чая, в тепле
Поговорить о бессмысленных поисках смысла.
Что-то мешает, однако, сидеть у печи.
Машет призывно на острове ближнем осина —
Редкие листья по-прежнему так горячи!
Впрочем, под ветром они опадают бессильно.
Тонут. Подолгу, недвижно светясь в глубине,
Виснут прощально, еще не достигшие ила,
Силясь, должно быть, сквозь толщу увидеть вовне
Стылую ветку, где было и горько, и мило.
Видимо, так, в запредельные дали спеша,
Не принимая убогую крепь домовины,
Мертвое тело не смеет покинуть душа —
Медлит, покуда исполнятся сороковины.
Поздние строки — гагар полуночная нудь.
Этак недолго дожить до тяжелой хворобы.
Надо бы завтра на мир по-другому взглянуть.
Встал поутру, а вокруг леденеют сугробы.
Да, что ни год испытанья и вправду трудней.
Даже забвенье теперь добывается с бою.
Меньше и меньше в запасе оставшихся дней.
Больше и больше надежды остаться собою.
***
Так и стою в нелепом своем дозоре
На берегу обезлюдевшем, на откосе
И ощущаю кожей, любым суставом:
Только листок — а может, крыло стрекозье? —
И умещается ныне в слепом зазоре
Между ручьем апрельским и ледоставом.
Только листок трепетбицы — листок осины,
Солнцем бессонным просвеченный аж навылет,
Только слюда стрекозья лежит, мерцая.
А над простором вновь говорок гусиный
Тянется скорбно, покуда Илья не выльет
Все воспаренья июля, июня, мая.
Трудно додумывать, если расплавлен в лете —
В крике немолчном, в свете излишне резком.
Все подмывает предаться другим охотам.
...Разве что после, в доме за перелеском,
Вскинется слово в тесном глухом просвете
Между декабрьской льдиной и ледоходом.
***
Ты права, Лизавета Ивановна –
Что сидим, наклонясь над бумагою,
Если жизнь начинается заново,
А по гривам, с безумной отвагою,
Упадая на сосны вечернии,
Глухари начинают точение?
Ты права, почитая неважною,
Несерьёзною, немужскою
Всю работу чернильно-бумажную,
Перепутанную с тоскою.
У, угрюмые наши бдения
До заката, до обалдения!
Я бы сам утопил подстрочники
В той промоине, спозаранок,
Где обхаживают молочники
Белобрюхих своих икрянок,
И, забросив свои писания,
Пошагал бы к морю лесами я …
Но… мешают твои речения:
Сотворится слово – и тут же
Поведёт за луга вечерние,
В те места, где тропинки уже
Комариного писку. И заново
Начинаются все мучения.
И не в силах скрыть огорчения,
Так жалеет нас дочь Иванова:
– Пиши-пиши, а хрен буде!
***
Запомню:
Злой и усталый,
Я гайки вертел ключом,
Склонясь над листами стали,
И вдруг услыхал – сверчок!
Цех грохотал напряжённо,
Дым ходил колесом,
Но бился в листах тяжёлых
Тоненький голосок.
В цеху, где от грома крыша
Тряслась, осыпая мел,
Он знал, что его не слышат.
И – пел!
БЕЛАЯ НОЧЬ
Стало озеро голубым,
Всплески пошли кругами:
Лещ поднимается из глубин,
Трогает звёзды губами.
Плещется лещ, не боится щук,
И до зари туманной
Кажутся звёзды ему, лещу –
Белой небесной манной.
***
Мучительно книгу начать,
Когда уже умер на треть.
Когда, научившись смотреть,
Душа приучилась молчать,
Поскольку давно лишены
Надёжных и ясных основ,
Влекомы потоками слов, –
Мы просто хотим тишины.
Когда репродуктор стихал,
Дыхание пыльных ракит
Казалось внезапней стиха,
Нужнее высокой строки.
И даже когда вороньё
Вопит над безмолвьем снегов –
Отчётливо слышишь Её,
Которая лучше всего.
Послышится слово на миг,
И – вновь оглушил и полез
В ушные отверстия крик!
… Но есть ещё северный лес
И стопка зачитанных книг.
По счастью, на долгом пути
Слышней щебетанье и щёлк.
Один соловей: чок-чок-чок!
Другой: капути-капути!
По нашим лесам и степям
Всяк сущий – себе голова.
И, значит, никто за тебя
Не скажет такие слова.
***
Возле острова, правей, —
Сразу две луны.
Смолкли трубы журавлей —
Кличут кликуны.
Крячет ворон-нелюдим.
Голосит желна.
Стынет озеро. Над ним
Роща зажжена.
Свет ее неотразим!
Впрочем, как всегда,
Пламень вспыхнувших осин
Отразит вода.
До притопленных коряг,
Призрачен и пуст,
Вызолотит березняк
Берег, явит куст
Можжевеловый. Черны
Ягоды-плоды,
Что светить обречены
В сумраке воды.
Не дыши: когда веслом
Шевельнешь едва,
Тотчас все пойдет на слом —
Камни, острова,
Табунок пролетных птиц,
Облачко над ним.
...Мир, разъятый до частиц,
Снова породним?
Что, когда источник наш
В глубине иссяк
И теперь другой пейзаж —
Наперекосяк?
***
Месяц — прямо за кормой.
Сумерки. Плыву домой.
Недалекий путь.
Облетевшие леса.
Отлетают голоса.
И не повернуть...
Поутих былой задор.
Что за прихоть — всякий вздор
Рифмовать, молоть?
Для печали нет причин.
Может, лучше помолчим
До кончины вплоть?
Разве что стишок в альбом...
Лунный свет стоит столбом,
Тянется за мной.
Как просторно, Боже мой!
Я теперь плыву домой
По воде земной.
***
Припекает — только озеро не тает.
Враз темнеет, да никак не рассветает.
Все не в жилу, все-то нам не по нутру.
Полукровки, полудурки, перестарки,
Мы не светим, а мигаем что огарки,
Что оглодыши свечные на ветру.
Как просторно-незапятнанна бумага!
Нарастают отрешенность и отвага:
Что терять, когда потерям счету нет?
Может, только порешив, что песня спета,
Напоследок излучаешь столько света,
Что кому-то и взаправду виден свет.
***
А слова не защитят,
Не спасет бумага тонкая.
Замерла равнина долгая.
Черны вороны сидят.
Там, где пусто и бело, —
На березе, на осине —
Мертвенно блистает синим
Их чернильное перо.
Стынет лунный леденец,
Тает тоненькая долька.
“Верю тонущему только”, —
Говорил один мудрец.
Отчего же на краю,
Не дождавшийся улова,
Перелить стремится в слово
Жизнь мгновенную свою?
|
