***
День долог, а ночь коротка.
Не жалят промокшие осы.
В садах моего городка
шумят торопливые грозы.
Пронзительно пахнут цветы
очнувшихся яблонь и вишен.
Над речкой повисли мосты.
Высок самолёт и неслышен.
Спокойна земля и чиста.
Ни ран, ни сиротства, ни ссылки.
Под тонкою кожей листа
видны напряжённые жилки.
Иначе и жить для чего,
о долге твердить, о призванье,
на свете не видя его —
того городка без названья?
***
О чём печалюсь я – навеселе?
Идут года, не оставляя следа.
И есть ли это сердце на земле,
для сердца не жалеющее света?
Гремят ключи в замках жилых систем.
Над трубами восходят кольца дыма.
Как одиноко в мире наших стен
и как их немота необходима!
Но выбор сделан. Кончена игра.
Настало время жить, не отвлекаясь.
Пусть боль мне входит в сердце, как игла.
Так и должно быть. Я ни в чём не каюсь…
***
Хвораю. Пауз лишена,
бессонниц музыка, исчезни!
Утраченная тишина –
название моей болезни.
Что ночь ближайшая таит?
Я помню, как во мне звучало:
стихии противостоит
души разумное начало.
Пришедший с тишиной на свет,
я убеждаюсь, что отныне
во мне её покоя нет.
И мать печалится о сыне.
Грустит – Господь не приведи,
ласкает добрыми руками.
Что ей скажу, когда в груди
эпоха движется рывками?
И чей-то беззащитный крик,
и чьи-то слёзы и упрёки,
и неосуществлённых книг
предполагаемые строки –
всё это слышу я в себе,
склонившись над стопой бумажной.
Завидуй же такой судьбе,
любитель трудностей отважный!
А ты во имя той любви,
что сквозь года ведёт упрямо,
на жизнь и смерть благослови
своею тишиною, мама!..
***
Пусть хлынет в душу горечь
и облечётся в стих
тревога наших сборищ,
прекрасных и пустых.
Протягиваю руки,
ищу в потёмках нить.
Ко мне придите, други,
и научите жить.
Где счастье? Ходит сбоку?
Семь бед — один ответ.
Молюсь ему, как богу,
но бога нет как нет.
Я слышу вой метели.
Поёт она, грозя.
Холодные недели,
холодные глаза.
Куда они уводят
на склоне смутных лет?
Кто навсегда уходит?
Не я, наверно, нет!
***
Покуда можно было ждать
И опыта не знала смелость,
Я принимал, как благодать
И немоту, и неумелость.
Но так всё сдвинулось в судьбе,
Такая гладь легла на плечи,
Что никому, как сам себе,
Я не прощу фальшивой речи.
И властно двигает вперёд
Навеки избранное дело.
И зрелость строгая берёт
Всё то, чем юность не владела.
И чаша возраста горька,
И край пути себя не прячет.
И у питейного ларька
Хохочет пьяница и плачет…
РАССВЕТ В ГОРОДЕ
Я выждал всё-таки рассвет.
Спалось прерывисто и худо.
Впервые за пятнадцать лет
мне довелось увидеть чудо.
Ударил розовый фонтан,
и пламя тучи охватило,
и я сказал себе: – Вон там
из-под земли всплывёт светило.
Тогда оно одним броском
размахивая чубом рыжим,
взлетело ввысь и босиком
пошло разгуливать по крышам…
ПРОСТОР
Ты слышишь? Пахнет сеном и водой.
А много ли ты знал, как пахнет сено
в тот час, когда над полем солнце село
и месяц появился молодой?
Ты много ли вниманья обращал
на чистоту вечернего простора?
Век был не прост, а ты хотел простого
и заодно природу опрощал.
Но отчего же эта простота
душевного смятения не проще?
Что значит немота кленовой рощи,
сиротство придорожного куста?
Есть грани между счастьем и бедой.
Есть доброта и долг, восток и запад.
Но как разъять на части этот запах
сухого сена пополам с водой?
И говорит с прохожим тишина.
И ширь как бы твердит ему родная,
что осень для него очередная
не будет, к счастью, слишком тяжела…
***
Капель падёт на подоконник,
по ржавой жести полоснёт.
Забрешут псы. Проскачет конник.
Звезда печальная блеснёт.
Дорога озарится светом.
Вздохнёт земли набухший пласт.
И вечность станет спорить с веком.
И тяжба ничего не даст.
Но всадник тороплив и молод,
и ночь апрельская бела,
и обречён был зимний холод,
когда ещё метель мела.
Тьму половодье подхватило.
Ему конца и края нет.
Гори, далёкое светило,
звезда тревожных наших лет!
Влеки, пустынная дорога,
на зов неведомого дня
меня – от моего порога,
ловца удачи – от меня!
Поспешный конь его, как в сказке,
со смехом мчится над рекой.
Я не участник в этой скачке.
Я помашу ему рукой.
Прислушаюсь, усердный школьник,
как, разбивая острый лёд,
капель падёт на подоконник
и смолкнет всадника полёт…
***
Поля не знают, что они поля,
и полевой дороге не морока
не знать о том, что имя ей дорога, –
петляет, под колёсами пыля.
О назначенье говорящих крон
не помышляют тёмные деревья.
Шумят они, исполнены доверья,
и одинокий осеняют кров.
От щедрости своей несёт река
тебя, рассвет, качающийся утло.
Не оскорби ж доверчивости утра,
поспешности бездумная рука!
Я следовать старался тишине,
и шелесту листвы, и вешним водам
и слушал, как упорно год за годом
ты зрело, бескорыстие, во мне.
Смотрели хмуро тучи из-под век.
И кроме пенья птиц и солнца, кроме
всего, чем живы люди, запах крови
ты приносил в дома, практичный век.
Ты грозные забавы затевал
и временность расчётливую славил.
И всё-таки ведь я с тобою сладил
тем, что пример меня не задевал.
Зачем вы существуете, стихи?
Зачем луной украшен звёздный вечер?
Зачем цветёт акация, а ветер
без привязи гуляет по степи?
Добро не может душу не задеть,
воплощено в улыбку, ливень, колос.
И если есть у человека голос,
то человек не может не запеть.
ОКНО
Когда в дому уже темно,
ни зги, ни силуэта,
продолговатое окно –
скупой источник света.
Луна и звёзды бьют в стекло,
и снег струится с неба,
и в тёмной комнате светло
от медленного снега.
И с ближней крыши светит лёд,
и посредине ночи
мигает тихий самолёт,
на Адлер или Сочи.
Ах, голос мой не так высок,
не так далёк, чтоб дали,
чтоб лунный пепел и песок
на строчки оседали.
Но до могилы всё равно,
до той привычной вести,
поэзия – моё окно
в мир чистоты и чести.
Я тесный ворот распахну,
в работе взмокший ворот,
и ночью подойду к окну
и погляжу на город.
И от прозрачного окна
и кровель в полудрёме
повеет в душу тишина
и растворится в доме...
КОЛОМЕНСКОЕ
Журчит несмелая весна.
Черны деревья и овраги.
И лишь, как прежде, белизна
не сходит со страниц бумаги.
Течёт ночная темнота.
Светила в реку смотрит прямо.
Объемлет душу немота
камней коломенского храма.
В их памяти отрады нет,
как нет жестокого и злого.
Свидетель непосильных лет
не волен молвить людям слово.
Равно и оттиск каблука,
и след лаптей туман окутал.
И лишь, как прежде, облака
всё ударяются о купол.
К чему вершить поспешный суд
в волнах единого потока?
Былого колокольный гуд
чужд разумению потомка.
Разноголосье тех эпох
таит всё переживший гений -
невозмутимый этот мох,
ряд этих сумрачных ступеней.
Свежа трехдневная трава,
опровергающая годы.
И лишь похожие слова
никак не вырву у природы…
***
Под сень Михайловского леса
являлся Пушкин в полутьму,
и трость из чёрного железа
служила спутницей ему.
Поэт особенно любил
Тяжеловесность этой трости,
Когда сшибал он ею грозди
Зажжённых осенью рябин.
И всякий раз дивился лес,
Луга, окрестные именья:
– К чему такой безмерный вес?
– В дуэли надобно уменье,
Чтобы не дрогнула рука
И не смутилась пистолета…
Так ошибаются поэты
Во все века.
ЗИМА
Ударили к ночи морозы.
Скрипит под ботинками снег.
И надобна пристальность прозы,
чтоб все описать без помех:
как лепится голубь к карнизу;
как едет на санках дитя;
как дым расстилается книзу,
от ветра в испуге летя,
чернея густыми клоками
на марле январской фаты;
как, лязгая хищно клыками,
голодные бродят коты;
как дальняя звездная карта
некрепким сулит старикам
в трамваях инфаркт миокарда;
и стынет железо к рукам.
Я шторы раздвину пошире,
увижу, что рядом луна.
Наверно, в Коломне, в Кашире
похоже сияет она.
Похожее снежное море.
Похожий безвестный поэт.
И труд. И удача. И горе.
И только спокойствия нет...
ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ
Старые улицы Замоскворечья.
Особняки.
Арки, ворота, жилье человечье.
Близость реки.
Вот я брожу по твоим переулкам.
Лязгнул засов.
Тянет меня к музыкальным шкатулкам,
бою часов.
Пусть покричит перед боем кукушка,
скроется прочь.
Рядом помолится богу старушка.
Спустится ночь.
Есть еще камни, калитки, заборы.
Держитесь вы,
скверы, скворечни, подвалы, соборы,
иней Москвы.
ДАЛИ
Здесь клены мальчишки ломают на трости.
Здесь солнца не видно средь белого дня.
Здесь тихо на этом печальном погосте.
Здесь мирно моя почивает родня.
А дальше с горы до небес Приднепровье.
Закаты и степи. Закаты и даль.
И даль на закате, багримая кровью.
И пыль на дорогах, как горький миндаль.
***
А. Межирову
Суета и томление духа.
Зимний лес неподвижен и гол.
Не касается мёртвого слуха
божества первородный глагол.
Привыкая к изменчивой тверди,
в безотчётном желании жить
боязливо я думал о смерти,
забывал о страдальцах тужить.
Расточал я легко обещанья
и разменивал душу свою.
И теперь на ветру обнищанья,
на пороге молчанья стою.
Начинаю по-новому мерить
за плечами оставшийся путь.
Не могу не грустить и не верить
в бытия сокровенную суть.
Понимаю, что прожил убого
три десятка скитальческих лет.
Если нет в мироздании бога,
то и адского хаоса нет.
Принимаю презрение леса,
поневоле смиряюсь с бедой,
словно птица, лишённая веса
и примёрзшая к ветке седой…
Не боюсь этих нищенских ёлок,
в трудный час не бегу от суда.
Есть поблизости добрый посёлок.
Мне нельзя торопиться туда…
***
Прозрачные ночи. Кануны
великих и малых начал.
Немые огромные луны
плывут в облаках по ночам.
Текут по бревенчатым дачам,
по землям нездешних широт.
И даже рассвет озадачен
и, медля, стоит у ворот.
Ступают по лицам и платьям,
по рощам, листву серебря.
Не слишком ли много им платим
по мирным счетам сентября?
А сердце стучится, стучится.
И ты уже вовсе не юн.
Что может назавтра случиться
в бессмертном стечении лун?
И долго не спится на сене,
и сны пробужденья таят.
Какие ещё потрясенья
тебе и земле предстоят?
Покой, что сейчас тебе дорог, -
и дальних селений покой.
И в бочке уран, а не порох.
И та же свеча под рукой.
Отсюда понятий смешенье.
Достаточно мыслей в ночи,
чтоб лунное спутать свеченье
с безумным свеченьем свечи.
В глуши, на окраине лета,
как сторож, заброшенный в тишь,
ты чувствуешь близость рассвета,
и, веки смыкая, не спишь…
***
А всё, что унесу с собой
под твой, кладбищенская птица,
зелёный куст, звалось судьбой
и никогда не повторится.
Омытый свежей влагой рос,
я больше не вернусь в жилище,
в котором мой ребёнок рос.
Он будет искренней и чище.
Здесь рядом, на замшелом пне,
бывало, мы сидели оба.
Его раздумий обо мне
не омрачи, навет и злоба.
Я снова вспомню явь и сон
и, с чувством радости знакомым,
сюда, во мрак, перенесён,
увижу свет над нашим домом.
И плача близких стану звать,
благословляя всё земное,
а на земле не будут знать,
что под землёй сейчас со мною...
|
