***
Памяти Бориса Ручьева
Обалдевший могильщик
на исходе луны увидал,
что явился и выжил
тот, кого он давно закопал.
Заявился воскресший
не к неверной любимой жене,
принимай, помертвевший,
гостя в доме при ясной луне.
Не с упреком пришел,
не предателя взять на испуг:
закопал хорошо,
как надежный и преданный друг.
Оказалась, могильщик,
не погибелью — пухом земля,
вот и выжил, явился,
а другим и явиться нельзя.
Он рассказом нездешним
не потряс небеса.
Просто выжил, сердечный,
знай, могильщик, что есть на земле чудеса.
Дважды в землю закопан,
он пришел в твои грешные сны,
чтоб стоять против окон
вместо солнца и вместо луны.
***
Весной хочу к земле поближе быть.
Мне надобно ладони погрузить
в припухшее распаханное поле.
Из почвы тесто жизни замесить.
Водой живою семя оросить
и выпустить растение не волю.
Могильное, бесплодное на вид,
сурово поле черное молчит,
полно большой космической печали.
Но месяц встанет на волшебный рог,
от звезд примчится вестник-ветерок, —
и зерна, будто звезды, зашуршали.
И я тружусь, и трудится звезда,
и космос световые льет года,
и волны жизни мощно излучает,
чтоб маленькая нежная земля,
ресницами зелеными звеня,
давала это чудо урожая.
ПРОШЛОЕ НАШЕ
Прошлое наше,
воинственно правое в правде,
прошлое наше,
вселенским гудевшее ветром,
прошлое наше,
торившее брод в токе крови,
прошлое наше,
взорвавшее зернами мертвую землю,
прошлое наше,
застывшее глыбою льда посреди половодья…
Прошлое наше прошло,
перед нами оно беззащитно.
ГРОЗА
Когда на небе вздыбится гроза,
величественно взвинчивая тучи,
к земле послушно припадут леса,
наполовину ниже станут кручи,
игрушечнее — пышные стога,
весь горизонт яснее и знакомей,
и озеро, означив берега,
похоже станет на глубокий омут.
А молнии все ближе, все грозней:
все уязвимей обнаженность мира…
И люди станут тише и дружней
в своих уютных маленьких квартирах.
ОЖИДАНИЕ
Была свободна я, ты приходил,
чтобы моей свободе удивиться,
и вот однажды тихо попросил
свободою с тобою поделиться:
«Послушай, широко шумит река,
никто ее пути не преграждает,
но у реки есть тоже берега,
без берегов свободы не бывает.
Смотри, вот эти две мои руки —
нежна одна рука, сильна другая,-
и бережнее берегов реки
они твою свободу охраняют…»
И я дивилась преданным словам,
я твоему дивилась удивлению.
Свободу разделила пополам
и пополам с тобой — сердцебиение.
Ушел. Меня оставил в берегах
рекою полноводною катиться.
Ах, как природа берегов строга:
не обойти и не освободиться!
Метнусь налево — неприступный лес,
направо — известковые обрывы.,.
Где моя воля, с плеском до небес,
где нежности обещанная сила?
За днями дни сухие, как стога,
и месяцы так бесконечно длятся…
Все жду, когда же эти берега
в живые твои руки обратятся.
Ну только раз, хотя бы раз приди —
моей неволе, что ли, удивиться!
Ничем со мной не надобно делиться.
От ожидания освободи.
***
Крестам по пояс поднялась трава.
Никто ее на кладбище не косит.
То здесь, то там качаются колосья,
то здесь, то там нечаянные сосны
печально образуют острова.
Я здесь впервые. Я — почетный гость.
Меня ведут на мамину могилу.
И говорят, — покуда были силы,
все мама о свидании просила,
да просьбу передать не привелось.
— Как передашь, когда грудным ребенком
тебя в чужую отдали семью… —
Вторая мама отошла в сторонку
и, глядя в землю, скорбно под гребенку
в тяжелый узел прячет седину.
— Ах, мамочка, не надо отходить,
и не впервые плакать нам с тобою.
Не для корысти и не для обид,
но кто-нибудь все время норовит
тебя или меня назвать чужою.
Я зло дралась с ватагою ребят,
я зло пытала, бедную, тебя:
«За что меня приемышем прозвали?»
А ты в слезах повязывала плат,
шептала: «Это Гитлер виноват», —
и отводила детские печали.
Крестам по пояс поднялся покой
увенчанный солдатским обелиском
Мы обе, мама, матери с тобой,
и знаем: как целительной травой,
Земля объята наша материнством.
ВНЕЗАПНАЯ МУДРОСТЬ
Невежды упорны.
Беспечны глупцы.
Буяны лелеют свою безрассудность.
Но в горе, как в буре,
все люди — пловцы,
и всех настигает
внезапная мудрость.
О ГЛАВНОМ
Держу могилу на своих ладонях,
качаю мать.
Мне колыбель земли, родного дома
теперь качать.
Песок и глина, и моя родная
мать и земля.
Ни глаз, ни сердца от родного края
отвесть нельзя.
Теперь ясна мне суть сыновнего безумства,
душа дрожит:
О, да вовек не будет здесь кощунства, —
здесь мать лежит.
УЕХАЛ
Уехал. Заштопать на сердце прореху,
из страха, с размаха, судьбе на потеху,
изведать далекое в далях скитание,
изладить разлады, сыскать сострадание.
Уехал! Вот умница, вот полководец:
дожди иссушил, снегопады развеял.
Теперь при такой чужестранной погоде
дождаться тебя будет много труднее.
А я поджидаю на облачке белом.
Гляжу со слезами сквозь ветер косматый: —
Ну, что ты наделал! Ах, что ты наделал,
мятущийся и без вины виноватый?
***
Когда в небесном далеке
ты держишь молнию в руке,
и скорость вихря — это ты,
ты — край земли и высоты,
и надобно легко летать,
чтобы уста твои достать,
и поцелуй сорвать успеть,
так, чтобы молний не задеть,
и только в русле вихря быть —
не поперек его пути,
и все равно разбитой быть
о край земли и высоты,
о, я не ласточка,- скажу,-
я просто по земле хожу,
и за тобой летать, мой друг,
мне, право, вовсе недосуг!
Тогда ты сам заходишь в дом,
склоняешь голову к любви.
Ревниво блещут за окном,
как рыбы, молнии твои.
В ТВОЕ ОТСУТСТВИЕ
В твое отсутствие здесь умерла старушка.
Ушла бесследно, как роса в траву.
Но у подъезда три ее подружки
мигают, будто свечи на ветру.
И стены в доме постарели мигом,
и пыль осела толщиной с аршин.
В твое отсутствие упали с полки книги,
разбили старый глиняный кувшин.
В твое отсутствие твоя любовь приходит.
Садится молча на мою кровать,
когда же вдруг случиться непогоде,
то даже остается ночевать.
Я рада, что могу ее приветить.
Она одна, ей некуда идти.
Нам грустно с ней на этом белом свете
в твое отсутствие, уж ты меня прости.
ВДОХНОВЕНИЕ
Бегите от любви в работу,
крушите монолиты скал,
а в них — бетонно и бесплотно —
ваш и возникнет идеал.
Бросайте яростные краски,
бросайте прямо в белый свет!
И в них стремительно-прекрасный
взойдет возлюбленной портрет.
И встанет ночью в изголовье...
Но лишь коснетесь вы его,
он обернется горьким словом
стихотворенья одного...
И как ни странно откровение,
я знаю, что ни говори:
во всех стихиях вдохновение —
преодоление любви.
УНИЖЕНИЕ КРАСОТЫ
Когда не удивляет красота
живительно зеленого листа,
когда тебя уже не потрясает
река, что никогда не иссякает.
И завязь, и налитый соком плод,
и женщина, что сына принесет!
Когда и сын — не сын,
когда и брат — не брат,
когда и дом — не дом,
когда отец не свят,
не милосердны дочка и сестра,
жена не слышит твоего ребра...
Когда случится униженье красоты,
от ран и боли кем спасешься ты?
Не даст лекарства одичалый лист,
вода не напоит, не исцелит,
отравлен нелюбовью, горький плод
болезнь и разрушенье принесет.
Унижен сын — ему отец не свят,
унижен брат — уже не брат, а враг,
и женщина, унижена в любви,
возненавидит все пути твои...
Тогда и рухнут связи и мосты.
Да не случится униженье красоты.
БЕСЕДЫ С ВЕРЛЕНОМ
Под крышей Парижа
ты в сумерках ветра и леса
искал горизонты Надежды.
А я далеко на Урале,
хотя это к лесу поближе,
Парижа не вижу, невежда!
Заводы вокруг и машины
по-новому мучают душу,
проходит столетье.
По новому кругу
бедны наши женщины,
наши мужчины,
безвестны поэты.
Надежда? Конечно, она существует:
деревья и травы взрывает.
Деревья и травы еще негодуют,
но в людях душа убывает.
***
Здесь добродушья много.
П. Верлен
Здесь город и завод,
и в поле — деревушка,
и ровен здесь народ,
умен и добродушен.
Он верует тому,
что пишется в газетах,
здесь, право, ни к чему
французские поэты.
А песня забредет
сюда с телеэкрана:
дика и чужестранна,
но слушает народ.
И все — навеселе,
умны и добродушны,
но здесь не станут слушать
и правды о себе.
***
Мудры мужчины и всесильны,
земли погибель и оплот.
Перечит женщина мужчине,
мужчину оторопь берет.
Ему послушны паровозы,
и самолеты и суда.
И вопрошает он с угрозой:
— Куда ты, женщина, куда?
Кто ты такая, мне перечить?
Министр, что ли, ты, юрист?
И молнии очами мечет,
и гордо смотрит сверху вниз.
И вылетит на свежий воздух,
чтобы забыть домашний грех.
И вдруг увидит в небе звезды,
и долго смотрит снизу вверх.
Потом услышит голос звездный:
— На самолетах и судах,
на паровозах, тепловозах
куда от женщины? Куда?
И возвращается бессильный,
семьи погибель и оплот.
Ласкает женщина мужчину,
мужчину оторопь берет.
***
Справа-справа — доломиты,
слева — магнезитные,
горы-горы золотые,
в ямы перерытые!
Сосны солнцем налитые,
елки изумрудные,
годы-годы молодые,
в щепочку изрублены!
Речке тоже здесь не быть, —
шлаковые накипи.
Негде-негде по любви
соловью поплакати!
Ах ты, господи. Господь!
Чудная планета...
А вокруг нашего завода
уже — конец света.
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
Итак, мы снова к смерти подошли.
Пора на переплавку отправляться.
Как тяжело лежать внутри земли,
из-под нее по капле выбираться.
И проползать опять столетний путь
по лабиринтам атомов и клеток,
по всем желудкам птичек и креветок,
не заблудиться, чтобы как-нибудь
опять втянуться в тело человека:
наликоваться чтобы, налюбиться,
навраждоваться, красоты напиться,
опомниться, одуматься успеть
и написать стихи про жизнь и смерть...
БЕЗ ЛЮДЕЙ
Рассыпался Запад, распался Восток,
остались меж тьмою и светом
Деревья и Камень, Трава и Песок —
два лика безлюдной планеты.
Отлили кровавые распри-дожди,
открылись основы природы:
и в Камень-песок превратились Вожди,
в Деревья и Травы — Народы.
И нет никаких социальных примет,
прозрачная плещет водица,
и хватит воды, чтоб вспоить самоцвет,
деревьям и травам — напиться.
***
Не надо о звездах, поэты, не надо о звездах,
когда, как дитя, погибает зеленый побег.
Соткать эту свежую землю и космосу было непросто,
а ты сохранишь ли планету свою, человек?
Торжественны звездные силы огня и металла,
но в этом огне погибает живая вода.
И если бы жизни на нашей планете не стало,
расплакались в небе бы с горя и Бог и звезда...
Соперничать с космосом! Это же так несерьезно.
Банальным казался поэтам серебряный плеск родника.
Погибла река, осетровая наша река,
и нас презирают за это высокие звезды...
Не надо о звездах, поэты, не надо о звездах.
КАТАСТРОФА
Июнь 1989 года, Уфа — Аша
Не стихи. Только горький дневник.
Он в начале июня возник,
страшный взрыв, этот вопль полуночный.
Три фатальные сшиблись звезды
для удара огня и беды,
и опять — беззащитное — в клочья.
Три звезды на долину сошли:
преисподний огонь из земли
и две встречных стрелы пассажирских.
Катастрофа — где дети горят.
Не любовь им досталась, но ад,
столб огня, уходящего в искры.
И над краем прискорбным моим
спрессовались и пепел и дым,
туча встала из праха и стона:
катастрофа по небу плывет.
На кого этот прах упадет,
соблюдая порядок вагонов?
Катастрофы за нами ползут,
человека невинного рвут,
быть виновным никто не посмеет.
Катастрофы по небу несут
гнев разорванных недр и руд.
Этот гнев никого не жалеет.
ЖЕРТВА ВЕЧЕРНЯЯ
Вечерний свет зовет остановиться.
Жизнь угасает, как вечерний свет.
И тень земли и дальняя зарница
не знают, будет утро или нет.
Прошедшее осталось без итога.
Грядущее, как горе от ума.
И потому душа взыскует бога,
к вечерней жертве просится сама.
Расплата и раскаянье все ближе.
И если солнцу больше не взойти,
и если я вас больше не увижу,
прости, Любовь, и Ненависть, прости.
Не надо было Вечному перечить,
не надо было Ближнему грозить.
Но вот настал наш покаянный вечер:
ни Тьма, ни Свет не могут нас простить.
СРЕДИ ВЕСНЫ
Внезапная нежность, глубокая грусть,
как воды, меня наполняют:
я, может быть, тоже весне пригожусь,
пушистому, быстрому маю?
Лесам пригожусь и степному зверью,
какой-нибудь грустной раките:
возьмите меня, я вам песню спою,
в соседство земное возьмите!
Но червь дождевой, упиваясь грозой,
не хочет речей моих слушать,
кукушка меня не зовет за собой,
деревья ко мне равнодушны.
Умолк соловей, он боится меня,
как смерти, разора, пожара...
И вот я стою среди вешнего дня,
мешаю творенью и тварям.
Забота моя никому не нужна:
планета объята весною,
и лишь человека обходит весна,
обходит его стороною.
|
