***
Снега чернеют талые.
По берегу реки
Идут
Усталые
Латышские стрелки.
Строптивый,
Иртышский,
Казачий Павлодар,
ты видел,
Чтоб латышский
Стрелок
Рыдал!
Он выдержит.
Он выдюжит,
В кровь губы искусав!
«Нас беляки не вырежут,
Товарищ комиссар!..»
А ветры по оврагам
Плачут навзрыд.
Суровым красным флагом
Гроб
Накрыт.
И больше комиссару
Не надо ничего.
И по земному шару
Идти нам без него.
Вновь
Смерть грозит кому-то,
Но смерти вопреки
Сквозь смерть
Идут в коммуну
Латышские стрелки.
Звучит над снегом талым,
Над черною рекой:
«С интернационалом
Воспрянет род людской!»
ТАК БУДЕТ
Когда крестом бескровно-
белые раскину руки на
стерне, мои глаза
остекленелые тебе
привидятся во сне.
Когда
на суд ли,
на поверку ли,
мой ангел поведет меня,
ты тень мою увидишь в зеркале
на фоне адского огня.
С дрожащих губ сорвется:
«Боже мой!»
и, словно лезвие клинка,
к душе,
предчувствием тревожимой,
приникнет смертная тоска.
А если ты утратишь выдержку,
кто помянет меня добром,
меня,
стоящего навытяжку
перед апостолом Петром?
ТАК ГОВОРИЛ СТАРЛЕЙ ШЕРЕМЕТ
Так говорил старлей Шеремет,
шелуша колосок в ладонях:
«Лишь Богу известно,
какой он,
тот свет.
Не пускают туда посторонних.
Вот если б я убедиться мог,
что будет мне по душе там,
без сожаления,
видит Бог,
расстанусь я с белым светом.
Хочу,
чтоб шумел зеленый садок
около белой хатки,
чтоб пчелы,
с цветов собирая медок,
со щурами играли в прятки,
чтоб за ковром клеверов синел
бор обложною тучей,
чтоб кованым крестиком в небе
звенел
жаворонок певучий,
чтоб эскадрильи майских жуков
во мгле предвечерней сновали,
чтоб брат мой Стах,
веселя дружков,
кривлялся на сеновале,
чтоб вечером булькал кулеш в котле,
чтоб на исходе лета
кукушка,
пригревшись на старой ветле,
сулила мне многие лета,
и чтоб выдавал коленца в гаю
соловейко,
певчая птица.
Теперь понимаешь,
в каком раю,
хотел бы я очутиться?»
НОЧНОЙ ПЕЙЗАЖ
Река.
Под ветром волны зыблются
и лижут звёзды
как цукаты.
Костёр.
Вокруг костра
разведчики.
В котле уха из разнорыбицы.
В эфир шифровки шлют цикады,
принявшие ислам кузнечики.
БАЛЛАДА О ВДОВЕ
«Андрей!.. Голубчик!.. Неживой!..»
Она качнулась.
Упала мужнею женой.
Вдовой очнулась.
Тихонько вышла на крыльцо,
глотая слезы.
Стекали тени на лицо
с ветвей березы.
Вдруг в толще туч небесный луч
прорезал прорубь,
и закружился между туч
почтовый голубь.
И тут раздался божий глас из
горних кущей:
«Супруг твой встретил смертный час
как воин сущий.
Держись, болезная, бодрей,
знай в горе меру.
Не веривший в меня Андрей
погиб за веру.
Благословен его удел.
в шелка зари я
бессмертный дух его одел.
Гордись,
Мария!»
У ТЕЛЕВИЗОРА
Плачьте, красавицы, в горном ауле,
Правьте поминки по нас: Вслед за
последнею меткою пулей Мы
покидаем Кавказ.
А. Бестужев-Марлинский
С тихим шепотом:
«Боже!»
крестят матери танки,
и морозом по коже
марш
«Прощанье славянки».
Обжигающий холод,
поцелуи по-русски,
и ползут
через город
танки
к месту погрузки.
Не за баксы и грины
от взбесившейся швали
боевые машины
пехтуру прикрывали.
Люди,
душами выстыв,
мира мы
не обрящем,
позабыв про танкистов,
павших в Грозном горящем.
Танки в свете закатном
на мосту через Терек.
Титры.
Шнитке за кадром.
Можно вырубить телек.
ЗИМНЯЯ ДОРОГА
Я качу по перепутью.
Не шофёр -
автоджигит!
Лунный свет
замёрзшей ртутью
в лобовом стекле дрожит.
Холодок под сердцем,
слева.
Справа,
под рукой
АК.
Хрипота от перегрева
в горле бедного движка.
Грохнет
с гаубичным взрывом
под колёсами фугас,
нас с тобой разлучит взрывом
мой Пегас
по кличке ГАЗ.
|
