***
Мне не там хорошо, где я есть,
и не там, где бываю, а там,
где покоя и воли не счесть,
то есть волн, то есть места, где сам
состоишь из свободы, чей вид
обращает Горгоной толпу
в камни, гальку, песок... где зарыт
смысл жизни, что даже на
пушечный выстрел к себе никого
не подпустит. С заоблачных недр
льется свет, льется цвет – торжество
золотых купидонов и Лед.
То есть блеск, то есть шелк, то есть мёд,
то есть благо, и трепет, и зов.
То есть все, что живет для свобод
и при этом не требует слов.
***
Что временем считать — чердак, барак, тюрьму,
границу, подлость, злость, киоск газетный, власть?…
Оно тому пятак, оно сапог тому,
кто выгреб жизни жар или хотя бы часть.
Но бабочки крыло, как детская ладонь.
Но горлица полна прохлады, как волна.
И повторяет звезды на земле огонь.
И лестница из сна Иакова видна.
Как страшно время, как отодвигает Свет.
Как требует игры и втянуто в игру.
В нем нет секрета — вот единственный секрет
любого срока, что прорыл кротом нору.
Настолько не по мне, настолько ни к чему,
что выбраться должна отсюда не назад
и не вперед, а вверх. По строчкам. По письму,
заброшенному в синь, закинутому в Град.
РЕСТАВРАЦИЯ ЧУВСТВ
Из сада в сад переходя,
я не заметила дождя.
А он все шел, а он все лил
из всех своих крученых сил,
из жил, веревок и жгутов,
из восклицаний “я готов
усилья множить всякий час”.
Шел дождь, имея про запас
воспоминаний на года.
Разбрызгивая поезда,
высоковольтные столбы,
людей с судьбой и без судьбы...
Он был из плача, что навзрыд
крушил бесчувствия гранит.
НЕИЗБЫВНОЕ
Дурака все валяет дурак,
и придурок гуляет придурка.
Нам привычен Отечества мрак
и облупленная штукатурка.
Только миротечение слез
и осталось от прежнего века.
И шуршит, облетая с берез,
книжный лист — неудавшийся лекарь.
СОВОКУПНОСТЬ НАРУШЕНИЙ
Неужели и мозг в тектонических складках?
Безусловно, и он.
Как Синай среди хаоса и беспорядка,
ум в себя погружен.
Всё он думает там, несуразный философ,
одинокий как перст.
Сам себе задает миллиарды вопросов,
ждет посланий с небес.
Что-то щелкает в нем, как суставы в колене.
Или он, как реле,
должен током связать череду поколений,
вспомнить Имя во мгле.
НЕОБРАТИМАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Не запастись терпеньем на века,
как спичками, бумагой или солью.
И Мимонас (название) река
текла себе, не связанная болью.
Нам запрещалось плавать и нырять,
дно изучать, искать живую воду.
Нас забирала в плен родная рать,
мы с волей незнакомы были сроду.
Нас миф питал, плела одежду быль,
нас было меньше всех, нас было двое.
От тех времен осталась только пыль
на зеркале, не сохранившем Трою.
НЕОБРАТИМОСТЬ
Мы с тобой повстречались в пространстве Евклида,
там была танцплощадка, теперь ее нету,
там стояла скамья, где сидели без видов
на дальнейшее сироты замкнутым летом.
Там была еще лодка, была еще пристань,
там сияли начала, блестели детали.
Нынче трудно представить, что там было чисто,
что вручную стирали небесные дали.
Там пылила дорога, скрипели ступени,
там гамак провисал между вишней-черешней,
там однажды пред морем ты стал на колени,
чтобы я всех на свете была безутешней.
Вот бы волос сплести твой и мой, вот бы голос…
Вновь тебя я не встречу. В пространстве Евклида
остаются одна геометрии школа
и глухая на пагубный угол обида.
***
Черной памятью
упало с неба перо,
и земля раскололась.
***
Всплыл русалочий смех в пузырьках лимонада,
танцплощадка, как желтая роза, в пыли.
Если взгляд отвести – волнореза преграда,
а потом только долгие волны вдали.
Я читать научилась с их нотного стана,
мне вторая октава была образцом
для письма и для пенья, возникших так рано
между небом с землей и началом с концом.
Между светом и тьмой, между рыбой и птицей,
между словом случайным и нотой любой.
Высоты с глубиной я хотела... чтоб длиться,
оставаясь меж Сциллой с Харибдой собой.
Смолк русалочий смех в пузырьках лимонада,
поменяли свои имена корабли.
Ничего не осталось – ни дома, ни сада,
только строчки, что сами себя сберегли.
ВОЗДУХОПЛАВАНИЕ
Птичий корм просыпался с небес —
голубое просо, ледяное.
Обретает воздух прежний вес,
значит, и полет по мерке скроен.
Зимовать остался кто и плыть
ветра и тоски теченья против,
тот еще успеет, может быть,
раствориться в бесконечной ноте.
Выше звука только небосвод
тысячи зеркал, где звезды спелись
птичьей стаей, выбрав из свобод
сладкое дыханье Ариэля.
ПАМЯТИ В. Б.
У жизни волчий аппетит,
но и у смерти лютый голод.
Ты был сердит, ты был забрит
в солдаты и покинул город.
И нет тебя который год,
ты не вернулся, как вернулись
полки: чинить водопровод,
стоять в почетном карауле,
растить детей, полоть сады
и лишь о дне насущном думать.
Пополнив мертвые ряды,
ты стал нулем последним, суммой,
которую постичь нельзя.
Ты там, где нет меня покамест.
Мы были больше чем друзья,
но дружбу раздавил твой камень
могильный. С каждым вздохом ты
бледнее выглядишь на снимке.
Уже и тени след простыл,
уже армейские ботинки.
***
Бесформенное облако. Снаружи
нет ничего от дыма и огня.
Идут бои под руководством стужи,
плывет зима, безмолвие храня.
Страх не поднимет век в теченье века,
не позовет труба на грозный суд.
Уже свершился он для имяреков,
которые на холоде живут.
Их ужас сохраняет ли, озноб ли?
Никто не знает, где продлить черту
и как найти хотя бы света отблеск,
чтоб ангела заметить на мосту.
ЧЕРНЫЕ МЫСЛИ
Я почти как та темная прихожая
с несколькими фотографиями
и светильниками на стенах.
Сколько посетителей
прошло через меня,
то черных, то белых,
в зависимости от освещения.
ЧЕРНАЯ ТОСКА
То, что не имеет оттенков –
черная меланхолия. Это
как черный кофе
в 2 часа ночи
без сливок и сахара:
темно в глазах
и горько во рту.
ЧЕРНАЯ РЕВНОСТЬ
Черный веер Кармен
раскрыт партитурой. У веера
трагический голос. И знойный
испанский ветер застревает
в черном кружеве, чтобы стало
еще жарче, еще невозможнее,
еще смертельнее в любви.
ЧЕРНОЕ ЗЕРКАЛО
Отполируй кусок гематита,
получится черное зеркало,
в которое смотрятся вдовы
китайских императоров,
пока те занимают свой трон.
ВИДИМОЕ ДВИЖЕНИЕ
1
Лист, промелькнувший птицей
царскою, но безглазой.
Осень так долго длится,
что отсекает фразу
жизни, как режут булку
хлеба, кромсают мясо.
В бронзовых переулках
так ненавистна масса
мира, что впору в прорубь,
в почву или в подкорку.
Лист расклевал, как голубь,
мертвого сердца корку.
2
И желтый свет включает осень,
и красный свет она включает,
и каждый взгляд ее вопросен,
и каждый жест ее нечаян.
Вот закусила чем-то кислым,
калиной-ягодой, рябиной.
Вот дым загнула коромыслом,
вот ходит под окном с корзиной.
То ли Ивана ждет на волке,
царевича на снеге белом.
То ли горит на всех пригорках
всем своим красно-желтым телом.
3
Аргонавты за осенью двинулись в путь,
золотое руно ее взяли на борт,
стали веслами гнать черноморскую ртуть,
чтоб доставить каракуль тепла в нужный порт.
Чтобы росчерк пера, вековой завиток,
вязь бесценная не потерялись в ночи.
Чтобы осень дала еще несколько строк,
когда миф уже кончен, мир кончен почти.
***
В книге бытия лежать закладкой,
по одной строке ползти упрямо.
Если горько, говорить, что сладко,
если криво, утверждать, что прямо.
В ржавчине огонь, вода и камень,
в трауре кусты, деревья, травы.
Человек бежит быстрее лани
от судей, что не бывают правы.
От вождей, что не бывают зрячи,
от знакомых и от незнакомых.
Только угль зажат в губах горячих,
ставший языком его и домом.
РУССКИЙ АЛЬБОМ
Дворец на площади – палаццо
(что то же самое), густые
щи зарослей, и смех паяца,
и слезы родины. России.
И бедный человек предместья,
и робкий человек, и жалкий.
И жизнь от вести и до вести,
и битва при безвестной Калке.
И срок недолгий, вздох нечастый,
месть стужи, скоротечность лета.
И пастырь добрый, но несчастный,
и убедительность скелета
в шкафу пустом. Влиянье дали
на взгляд и речь, на жест и поступь.
И крик о всех, кого не ждали,
и в небеса свободный доступ.
Пожар в Москве, война и снова
война. Молебны и хоругви.
Союз Петрова с Ивановым
и буйное смешенье публик,
потом республик. Достоевский.
Топор с животным на орбите.
На кладбище выводит Невский
проспект, и осы вместо литер.
И сеть из детства с трупом жутким,
и черви в яблоках и сливах.
И ангел возле каждой будки,
и черт у каждого обрыва.
И власть не красных и не серых,
и в тесноте простор убогих.
И Небо без конца и меры,
и крест, что найден по дороге.
***
Если не знать перспективы, холмы
даль заслонили, но можно взойти
на Елеон, оторвав от сумы
нищенской ровную ленту пути.
Грязь или снег, в общем, разницы нет.
Екклесиаст разбросал времена
вместе с камнями, и прежний завет
не осознал, что такое вина.
Море холмов, море крови, кривых
море путей, океаны камней.
Чтобы от мертвых уйти и живых,
надо остаться совсем без корней.
Надо покончить со всем, что сулит
жизни лекало, и, выпрямив слог,
от беспрерывных и бешеных битв
ввысь устремиться, где царствует Бог.
|
