***
Сердце сожмется – испуганный ежик –
В жарких ладонях невидимых Божьих.
Ниточка жизни – лесной паутинкой,
Летней росинкой, слезинкой, потинкой.
Листья в прожилках, как темные руки.
Время грибное, начало разлуки.
Лично известный и лесу, и Богу,
Листик летит воробьем на дорогу.
Вот и припал, как порой говорится,
К лону родному, к родимой землице.
Крыша, гнездо. И стоит, будто аист,
Время твое, улететь собираясь.
Скоро в ладонях невидимых Божьих
Сердце сожмется – испуганный ежик.
* * *
Порой замрет сожмется сердце,
И мысли – те же всё и те:
О черной яме, «мирной смерти»,
О темноте и немоте.
И странно: смутный, тайный признак –
Какой-то луч, какой-то звук –
Нездешней, невозможной жизни
Почти улавливаешь вдруг…
***
Шагаешь по мокнущей груде
Безжизненных листьев, во тьме –
И вдруг вспоминаешь о людях,
Погибших тогда, на войне.
И знаешь, что помнить не надо:
Умершим ничем не помочь.
И память – как шум листопада
В глухую осеннюю ночь.
***
– А помнишь детство, синий сумрак, юг,
Бессонницу и тишину – часами, –
Когда казалось, будто понял вдруг,
Почти умея выразить словами –
О чем звезда мерцает до утра,
О чем вода трепещет ключевая,
О чем синеют небо и гора,
О чем шиповник пахнет, расцветая…
***
Вот, живешь: суета, нищета
Только тщетно считаешь счета,
Только видишь, что сумма не та;
А умрешь – темнота, немота
И такая, мой друг, пустота,
Будто ночью под аркой моста.
***
Наклонись над рекой, погляди:
Тень твоей головы и груди
Неподвижна, как если бы в пруд
Ты гляделся; а воды текут
Мимо тени, тебя и всего,
Мимо светлого дня твоего.
Только – сердце боится слегка:
Есть на свете другая река,
Уносящая солнечный день,
И твою мимолетную тень,
И тебя самого заодно
На глубокое, темное дно.
***
Бежал щенок по краю океана
За шестилетним мальчиком, виляя
Счастливым хвостиком. Почти осанна
Была в блаженстве тоненького лая.
Щенок был справа, океан был слева,
И между ними мальчик шестилетний
Бежал в закат вдоль пенного прилива.
И делалось безлюдие заметней.
***
Немного рыбы и немного соли
На медленном огне – какая скука!
Живая рыба корчилась от боли,
Старуха злилась, плакала от лука,
Над луком, над стручком засохшим перца,
Багровым, как запекшаяся рана,
Морщинистым, как маленькое сердце,
Увядшее у газового крана
От жара, холода и равнодушья:
Сухое сердце той, худой, убогой,
Открывшей, словно рыба, от удушья
Бескровный рот и поминавшей Бога…
А дальше что? Что Бог – благой и кроткий,
Что грешников поджаривают черти,
Что в тишине чадит на сковородке
Немного жизни и немного смерти.
***
В стакане стынет золотистый чай,
Чаинка видит золотой Китай.
Желтеет чай, как Желтая Река,
И тает сахар, словно облака.
Кружок лимона солнцем золотым
Просвечивает сквозь легчайший дым.
Легчайший пар напоминает ей
Туман прозрачный рисовых полей.
И ложечка серебряным лучом
Упала в золотистый водоем,
Где плавает чаинка, где Китай,
Блаженный край, ее недолгий рай.
***
Как хорошо, что люди мы, а не
Бактерии в кишечнике шакала,
Не паразиты в пищеводе крысы —
И видим звезды крупные в окне,
Тосканский городок, огни вокзала
И темные ночные кипарисы.
Как хорошо, что люди мы, а не
Термиты, инфузории, трихины,
Что радуемся небу и весне,
Хотим услышать голос соловьиный.
Как хорошо, что люди мы. Весна,
И вкусны минестроне и лазанья.
Такую ночь мы проведем без сна,
Беседуя о тайнах мирозданья.
И, чувствуя таинственную грусть
От этих звезд, которые так ярки,
В честь итальянцев Данте и Петрарки
Мы Пушкина читаем наизусть.
***
Мы были в России — на юге, в июле,
И раненый бился в горячем вагоне,
И в поле нашли мы две светлые пули —
Как желуди, ты их несла на ладони —
На линии жизни, на линии счастья.
На камне две ящерицы промелькнули,
Какой-то убитый лежал, будто спящий.
Военное время, горячее поле,
Россия... Я все позабыл — так спокойней,
Здесь сад — и глубокое озеро подле.
Но если случайно, сквозь тень и прохладу,
Два желудя мальчик несет на ладони,
Опять — южнорусский июль на исходе,
И будто по озеру или по саду,
Тревожная зыбь по забвенью проходит.
***
Виктору Емельянову
Душа становится далеким русским полем
В калужский ветер превращается,
Бежит по лужам в тульском тусклом поле,
Ледком на Ладоге ломается.
Душа становится рязанской вьюгой колкой,
Смоленской галкой в холоде полей,
И вологодской иволгой, и Волгой…
Соломинкой с коломенских полей.
***
А надо бы сказать спасибо:
За кринку молока парного,
За черную ковригу хлеба,
За небо с кромкою лиловой,
За двух небоязливых галок,
Собаку с мордой черно-сивой,
За то, что на порог упала
Для нас желтеющая слива,
За ветки в глиняном кувшине,
За ветер, веявший с востока,
За вкус черники темно-синей,
За связки чеснока и лука,
За дыню, зревшую у входа,
Свинью, запачкавшую рыло,
За то, что милая природа
К нам, видимо, благоволила,
За желтый мед (ты помнишь запах?),
Пахучий сыр и карк вороны
(И черный кот на белых лапах
Ходил кругом, хоть неученый),
За то, что лиловела кашка
И ежевика поспевала,
За то, что добрая кукушка
Нам долгий век накуковала,
За стуки дятла-лесоруба -
Сказал ли я за все спасибо?
***
Новости, мой друг, не очень страшные:
Кажется, война или чума.
Поселяне трудятся над пашнею:
Убирают мертвых в закрома.
Граждане, не поддаваться панике!
Это все в мозгах у вас, в уме!
И городовым градоначальники
Нежно рапортуют о чуме.
***
Слушая розовый сумрак смуглых ладоней,
теплую музыку раковин нежно пахучих,
маленьким розовым ухом прильнув поудобней,
все повторяя, как волны: "Голубчик, голубчик..."
Слыша почти, что снежинки, светлая стая,
снова слетаются, ночь Рождеством наполняют.
Глядя на розовый шорох в широком камине,
видя ночное молчанье улицы зимней...
Слушая грудь, где бормочут счастье и жалость,
слыша жасминовый запах снежинки холодной,
точно в мелодию летней реки, погружаясь
в тихий и розовый сумрак смуглых ладоней...
***
В такую ночь весна не окончательна
Но наступает несомненно.
Дождь побелен снежинкой незначительной
И кажется небесной манной.
А впрочем, ночь – почти обыкновенная.
По лужам, лунной мглой покрытым,
Шагаю. Но Земля Обетованная
Недалеко, за поворотом.
Ты думаешь, безсмертие неубедительно?
Но что же делать, что же делать?
А вот душа – задумалась мечтательно:
Надеется на Божью милость.
И человек на Бога вдруг положится:
Все просто, не непоправимо.
И замерцает мартовская лужица
Звездой далекой Вифлеема.
***
Так посмотришь небрежно,
И не вспомнится позже
Этот снег неизбежный,
Этот светленький дождик.
Незаметно задремлешь,
И не видеть во сне бы
Оснеженную землю,
Светловатое небо.
Это радостный признак,
Это – счастье, поверьте:
Равнодушие к жизни
И предчувствие смерти.
***
Увядает над миром огромная роза сиянья
Осыпается небо закатными листьями в море,
И стоит мировая душа, вся душа мирозданья,
Одинокой сосной на холодном пустом косогоре.
Вот и ночь подплывает к пустынному берегу мира.
Ковылем и полынью колышется смутное небо.
О, закрой поскорее алмазной и синей порфирой
Этот дымный овраг, этот голый надломленный стебель!
Или – руки раскинь, как распятье, над темным обрывом.
Потемнели поля, ледяные, пустые скрижали.
Мировая душа, я ведь слышу, хоть ты молчалива:
Прижимается к сердцу огромное сердце печали.
***
Неужели не стоило
Нам рождаться на свет,
Где судьба нам устроила
Этот смутный рассвет,
Где в синеющем инее
Эта сетка ветвей –
Словно тонкие линии
На ладони твоей,
Где дорожка прибрежная,
Описав полукруг,
Словно линия нежная
Жизни – кончилась вдруг,
И полоска попутная –
Слабый след на реке –
Словно линия смутная
Счастья – там, вдалеке…
***
Быть может, в мире всё иначе,
Быть может, мир совсем другой,
И всё вокруг не больше значит,
Чем бред, воображенный мной, –
И только вихри электронов,
Как заведённые, кружат?
И нет ни этих старых кленов,
Ни девушки, входящей в сад…
Но вот, сейчас, я прижимаю
Мою щеку к твоей щеке,
И ты, простая и живая,
Стоишь со мной, рука в руке.
Все достоверно, все понятно:
Желтеют клены, воздух тих,
А небо – синее, как пятна
Чернил на пальчиках твоих.
***
Нам кажется, все ясно, очень просто:
На уличной скамейке рядом с нами
Худой старик, замученный работой,
Сидит, согнув сутуло позвоночник,
Глядит на заскорузлые ладони.
Не позвоночник, а тростник прибрежный
Сгибается; не линии ладоней,
А ветки почернелые деревьев
(На фоне желтоватого заката)
Потрескались под градом и под ветром.
Не сердце бьется, а морские волны,
Не кашель, а раскаты громовые,
И не озноб, а Млечный Путь проходит
Насквозь пронизывающей струею.
А может быть, он спит в своей постели,
С женой бранится иль гниет в могиле.
***
Бывает, поддашься болезни,
Так долго в больнице лежишь
И просишь здоровья и жизни,
И вот, на рассвете, сквозь тишь –
Как будто бы голос далёкий
(Не знаю, не спрашивай – чей)
Такой отзывается мукой –
Страшнее больничных ночей…
И скорбью, и болью о мире
(Ты смотришь, платок теребя)
Иное, нездешнее горе,
Как счастьем, пронзает тебя…
О чём ты? – Лицо исказилось,
И жилка дрожит на губе.
Напрасно тебе показалось,
Что кто-то ответил тебе.
***
Какой глубокий, неземной покой:
Улыбка не мелькнет, слеза не брызнет.
Задумчиво-взыскательной душой
Она такой хотела быть при жизни.
И я смотрю, какая чистота
В ее спокойном, строгом совершенстве,
И кажется, что смерть совсем проста.
А лоб под венчиком так детски женствен,
Так странно жив. Не тяжело смотреть,
И пальцы тонкие не страшно трогать.
Ее черты одушевила смерть,
Нездешняя, задумчивая строгость.
***
Яснее с каждым годом: да, провал
Смешных попыток, тягостных стараний.
Быть может, рок нам счастье обещал,
Но, кажется, не сдержит обещаний.
Так в незнакомом тесном ресторане
Вдруг видишь, в зеркалах, просторный зал,
Идешь – и убеждаешься в обмане:
Всё те же люди, тот же тесный зал
На ледяной поверхности зеркал.
***
Медленно меркнет мой путь.
Боли не выскажу людям.
Боже, я петь не могу,
Сердце смолкает мое.
Счастье мерцало и мне –
Канула капля слепая.
Слабая мгла глубока,
Рано – Смеркается – Смерть.
***
Каждый сгниет (и гниеньем очистится)…
Тем и закончится злая бессмыслица —
Где уж гармония, где провидение.
Всюду страдания, когти и тернии.
И не хочу, не могу утешаться я
Тем, что опять зацветает акация,
Что на убитых, больных и грабителей
Падает луч бесполезно-пленительный,
Что на газету, где смерть и безумие,
Бабочка села — лазури лазурнее…
Бабочка в комнате кружится, мечется —
Странно живет на земле человечество.
|
