***
Н. Устьянцеву
Я живу по ночам – как поэты и воры.
День мой гнусен, он отдан во власть палачам.
Не забиться в нору от крикливой их своры!
Но даровано мне воскресать по ночам.
Днём я заперт в себе, словно в банке консервной.
Все желания спят. Но сгущается тьма –
Кровь приходит в движенье, вибрируют нервы,
И я дерзок и смел, как герои Дюма.
Вновь судьба на призы и посулы богата,
На стихи, что не снились иным рифмачам,
И все женщины, кем я оставлен когда-то,
Возвращаются тайно ко мне по ночам.
И с надежд невозможных снимается вето,
И погубленный рай воскресает опять.
Побратимы мои, люди лунного света –
Жизнелюбам расчётливым нас не понять!
Мы властители жизни, пока она длится –
Ночь безумств и прозрений, вина и огня.
Как боюсь я, друзья, увидать ваши лица
При безжалостном свете кромешного дня!
***
Над сонными кварталами Филей
Горит маяк, дымясь, как сигарета.
Пятиэтажки хмурые без света –
Как остовы погибших кораблей.
Здесь твой причал, штурвал семейный твой.
Прощаемся. Пора. Гудит сирена.
Матросик ждёт у поручней смиренно,
Прохаживаясь, словно часовой.
Уходишь – бьётся чёлка на ветру –
По лестнице щербатой, как по сходням…
А тополя стоят в одном исподнем,
Почёсывая старую кору.
Не горбить плеч – печаль моя легка,
И тень летит вперёд моим вожатым.
И сигарета между губ зажата.
Нет спичек – прикурю от маяка.
Пусть в трюмах чёрных копится беда –
Мы выжили, мы с ней ещё поспорим!
И в воздухе весенним пахнет морем –
Которого не нюхал никогда.
***
И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,
Что больше не хватит сил,
И сжалится Бог, и пошлёт тебе
Такую, как ты просил.
И будет она – твоя плоть и кровь,
И не упрекнуть ни в чём,
И будет хранить твой очаг и кров,
Пока ты машешь мечом.
И будет в объятьях твоих сгорать,
В твоих небесах летать,
И будет сорочки твои стирать,
И строчки твои шептать.
И станет тебе надрываться лень,
Карабкаться, рваться в бой,
И станешь спокоен ты, как тюлень,
Вполне доволен судьбой.
А она будет стол тебе накрывать,
Заскоки твои терпеть,
И станет не о чем тосковать,
А значит, не о чем петь.
И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,
Что выдохся, опустел,
И сжалится Бог, и пошлёт тебе
Такую, как ты хотел.
Чтоб лежал, как Полкан, у её колен
И лаял, когда велит,
Богиню прекраснее всех Елен,
Желаннее всех Лилит.
И будешь ты счастлив от пустяков,
От редких её звонков,
И будешь строчить вороха стихов,
Штурмуя её альков.
И будет она простодушно врать,
Невинная, как дитя,
И будет она тебе нервы рвать,
И колесовать, шутя.
И ты будешь топить в алкоголе боль,
Не чувствуя вкус вина,
И пропасть откроется пред тобой
В квадрате чёрном окна.
И взмолишься, руки воздев, скорбя,
К темнеющим небесам,
И плюнет Господь, и пошлёт тебя:
«Крутись, как сумеешь сам».
***
На суку сидит ворона,
Как посланница Харона.
Целый день сидит она
У замёрзшего окна.
На дворе мороз лютует.
А она и в ус не дует.
Даже с места не сойдёт —
Ждёт.
Сумерек густеет краска.
Тени проступают резко.
На глазу у ней повязка,
В клюве у неё — повестка.
Будет нынче не до сна
Обитателям окна.
А в окне кружатся пары,
Не смолкает патефон.
И хрустальный перезвон,
И картонные фанфары
Возвещают Новый год.
А она сидит и ждёт.
...Отчего вдруг стало тише?
Отчего лежим, как мыши,
И ночник давно погас?
Эта сказка — не про нас.
Не гляди же так печально.
Просто вспомнилось случайно,
Словно из дурного сна:
Одинокая ворона
С весточкою от Харона
Возле нашего окна.
***
Скороспелого яблока близости
Мы с тобой преломили кусок.
По устам лился яблочный сок.
Потолок в облупившейся извести
Плыл над нами, как небо высок.
А наутро небесные простыни
Серый дождь грунтовал, как холсты.
В ситец выцветший куталась ты.
Мы казались чужими и взрослыми,
Устыдившись своей наготы.
***
Целый день заметает метель закоулки.
Вся земля в ледяную одета броню.
И, вернувшись под вечер с морозной прогулки,
Ты озябшие руки протянешь к огню.
Без опаски глядишь ты, как пламя играет,
Как резвится огонь, весел и нелюдим,
Как проворно он хворост в печи пожирает.
Мы на хищников так – сквозь решётку – глядим.
Сколько раз, ошалев от невзгод и от скуки,
Проморозившись нАсквозь в метельном чаду,
Мы тянули к огню посиневшие руки –
Отдаваясь ему на свою же беду!
Мы бросали в огонь и благА, и богатства –
Ничему опыт прошлого нас не учил!
Видно, сколько любить – столько и обжигаться.
И сгорать в одночасье, как хворост в печи!
…Пусть метелью шальной замело все дороги –
я приду к тебе сквозь холода непогод.
Я приду. Только дай зализать мне ожоги.
Не спеши – пусть немного ещё пометёт.
***
Как долог путь к холодному ночлегу!
Ощерилась Москва, как вражий стан.
По мартовскому плачущему снегу
Бредёт еврейский мальчик Левитан.
Залатанный кургузый пиджачишко.
В дрянном трактире — ситник с колбасой.
Мелькнёт надежды солнечная вспышка —
И вновь затмится грязной полосой.
И снова половых тупые ряшки,
И снова он — оборвыш и «пархач».
И небо цвета серой промокашки
Прольёт над ним дождя бессильный плач!
Он никогда всё это не забудет —
Срам нищеты и вечное «проси» —
Такую грусть в холстах своих разбудит,
Что никому не снилась на Руси!
Он никогда забыть не сможет это.
И в летний день умрёт в расцвете сил.
Полуголодным мальчиком из гетто,
Что ситник на двугривенный просил.
***
И когда расступятся облака
И в просвете увидишь Господень лик,
Ты поймёшь, как жизнь твоя далека
От случайных женщин, долгов, интриг...
И покой отчаявшись обрести,
Бестолковой возни подведя итог,
Ты откроешь, что вешка в конце пути
Есть не финиш, а шаг на иной виток.
Прошумит июльским дождём листва,
В полумраке блеснут переплеты книг...
И не сказанные тобой слова
Пробормочет неведомый твой двойник.
Ну а та, на которую обречён
Был как зверь на ловца, как на щит копьё,
Впредь пускай не тревожится ни о чём –
Всё, что можешь, сделал ты для неё!
***
Я мотаюсь по родине, словно заправский цыган.
Нынче Крым, завтра Питер, а после – Рязань или Тула.
А в столице все тот же разбойный хмельной балаган,
Тот же мусорный ветер и окон чернеющих дула!
Но полуночный Киев зажжёт караваны огней,
Но январская Ялта укроет панамами пиний –
И желание жить пробирает до самых ступней,
И желание славы свой хвост распускает павлиний!
Как телок беспризорный, ласкаясь к чужим матерям,
По просторам отчизны, как шарик воздушный порхая,
Что ищу так упрямо, как будто себя потерял –
За полжизни отсюда, в кварталах сгоревшего рая?!
И чужие проспекты меня провожают, любя,
И чужие вокзалы встречают улыбкой радушной…
А вернусь – и в московском трамвае увижу себя –
На коленях у папы. И лопнет мой шарик воздушный.
***
Мне б родиться не здесь, а в другой России —
Где серебряный век серебром сорил,
Где пролетки в бессмертие уносили
Звонких гениев — бабников и кутил;
Где в элегию скрипок врывались бубны,
Где металась в горячке хмельной страна,
Где гремел Маяковского голос трубный
И стонала цветаевская струна.
Мне б родиться не здесь, а в другой России —
Где ревел в Политехе оваций шквал,
Где, бараков чумных одолев засилье,
Аполлон опалённый из тьмы вставал!
Где по рельсам звенящим неслись составы
И раскачивал ветер надежды бриг
Под аккорды тревожные Окуджавы,
Под дворового Гамлета хриплый крик.
Мне бы вылепить жизнь из другого теста,
Взвесить дар неземной на других весах.
Но оплачено время моё и место,
Моя карта разыграна в небесах.
И в стране, где паханы гугнят спесиво,
Где пройдошливый нищий трясёт сумой,
Я за то уже должен сказать спасибо,
Что кому-то ещё нужен голос мой!
***
Колодец петербургского двора,
Где время – как стоячая вода,
В который отражается «вчера»,
А «завтра» не наступит никогда.
Где низкие провисли небеса
Над угловатыми плечами крыш,
И мертвецов оживших голоса
Звучат из-за стены, покуда спишь.
Здесь ничего не знаешь наперёд,
Не ведаешь, прихлебывая чай,
Как память за рукав тебя берёт
И в прошлое уводит невзначай.
И вновь клокочет коммунальный быт.
На кухнях – перебранки, дым и чад.
И репродуктор из угла глядит,
И песни довоенные звучат.
Вновь позывные: «Я тебя найду!..»
«Это ошибка…разберутся…жди!..»
И снова кто-то падает на льду,
Прижав горбушку чёрствую к груди…
Очнёшься. Сиротливый дождь бубнит.
За окнами – тяжёлых капель взвесь.
Должно быть, кто-то там еще хранит
Тебя, в залог оставленного здесь.
И только лифт грохочет, как бадья,
В колодце петербургского двора,
Вылавливая из небытия
Крупицы затонувшего «вчера»
***
Придёшь — за окнами кисель,
Не расхлебать столовой ложкой.
Поставим чай, грибы с картошкой
Пожарим, разберём постель.
И Время медленно умрёт,
Зубами скрипнув от бессилья.
И будет Пако де Лусия
Играть с Вивальди в очерёд.
Мы будем так с тобой близки,
Как никогда никто на свете —
Сбежавшие в пустыню дети
От взрослой склоки и тоски.
А после — слипшаяся прядь,
И ангел тихий, и — ни слова.
И мы проснемся в полшестого,
Чтоб Царство Божье не проспать.
***
Этот странный мотив — я приеду сюда умирать.
Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.
Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,
И горячее время проворно завертится вспять.
Я приеду сюда — где когда-то, мне кажется, жил
И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени.
И полуденный жар обжигал мне ступни и колени,
И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил.
Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух
Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли,
Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри,
И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух.
Этот странный мотив... Я, должно быть, и не уезжал.
Всё вернулось как встарь, на глаза навернувшись слезами.
Вот возницы лихие с тяжелыми едут возами,
Чтоб приморский базар как встревоженный улей жужжал.
Вот стоит в долгополом пальто, чуть ссутулившись, Грин.
Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши.
Остывающим солнцем горят черепичные крыши,
К покосившимся ставням склоняются ветви маслин.
Этот странный мотив... Ты забыл, мой шарманщик, слова.
Я приеду сюда умирать. Будет май или август.
И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,
И горячие звезды посыплются мне в рукава.
|
